Такому аналитику приходится критически высказываться именно по той причине, что он оказывается замазан дерьмом, в котором копается – собственно, отсюда и то резкое недовольство, с которым он раздражённо освещает неконгруэнтные инициативы и высказывания вместо того, чтобы определить им заслуженное место на уровне симптома. Это и говорит о том, что работа с симптомами пока ещё вызывает у таких аналитиков тревогу, которая мешает вести практику и производить теорию – и так до тех пор, пока упорство в желании несмотря на эти неприятные сопутствующие эффекты не приведёт к возможности “отойти в сторону”, за пределы пресловутого пространства ценностей. При выпадении на сторону навязчивости сырой аналитик возится уже не с субъектами, что, несомненно, большой плюс, а со “знанием крупных аналитиков”: это хороший наследник, который оказывается втянут в анализ со стороны, где заниматься перебором проблематично именно ввиду давления авторитета признанных аналитиков, которые видятся “пророками”, а не коллегами.
Видимо, в случае возни с особыми субъектами грязной изнанкой ситуации является тот факт, что аналитик не может определиться, что с ними делать, словно они “мерцают” – потому навязчивые указания на “сингулярность” субъекта следует прочитывать именно как оправдание беспомощного положения аналитика, который связан тревогой по рукам и ногам и вместо анализа вынужден сдувать пылинки со своего особенного подопечного.
Истеричка точно таким же образом оказывается понуждена обслуживать подобранную отцовскую падаль, которую она считает важнейшим сокровищем, чью ценность никто, кроме неё, не в силах осознать. Т.е., если мне удалось в этом материале показать, очевидно, что истеричка прогибается под тяжестью взятой на себя ноши и при этом совершенно не понимает, что ей с этим сокровищем делать, поскольку ни обменять, ни избавиться от него она не в состоянии. Если прислушаться к непрекращающимся разговорам об “индивидуальности проявлений бессознательного”, то в них можно различить истерическое требование признать “власть уникальности” этих субъектов, а заодно и того аналитика, который, как заботливая сиделка, единственный смог разглядеть это сокровище.
Оказавшийся на обсессивной стороне аналитик вынужден критиковать своих коллег, которые, с его точки зрения, неискренне обслуживают наследство крупных аналитиков, в связи с чем их претензия на профессиональный престиж представляется ему возмутительным скандалом. Такой аналитик зачастую действительно верно подмечает совершаемые его коллегами по цеху ошибки и особенно сильно возмущён, что те совершенно не тревожатся, т.е. не испытывают на себе давление авторитета признанных фигур, которое заставило бы их гораздо щепетильнее обращаться с оставшимся от предшественников знанием.
Потому он, как хороший наследник психоанализа, размещает в себе тревогу нерадивых коллег и начинает их преследовать, въедаясь в их материалы с целью разоблачить. Т.е. это классический жест обсессика, который пытается добиться именно морального превосходства за счёт более анально трепетного отношения к “сокровищам” по сравнению со своими конкурентами, которые, по мнению такого невротика, с этими ценностями не считаются, но при этом по неясной причине гораздо быстрее получают то признание, в котором, как ему кажется, он отчаянно нуждается. Через критику такой аналитик пытается замарать, т.е. буквально “бросается дерьмом” в тех, кто, с его точки зрения, не оправдал возложенных пророками психоанализа надежд, давление авторитета которых он на себе постоянно ощущает. По всей видимости, замаран в результате этих критических атак оказывается сам критикующий аналитик, что вынуждает его время от времени “сбрасывать кожу”, меняя псевдонимы и личины, поскольку грязными руками трогать унаследованное сокровище он не имеет права, т.к. тогда потеряет моральное превосходство над более беспечными коллегами.
Несформированный аналитик в истерической позиции делает с психоанализом то же, что с точки зрения теории Биона должна делать хорошая мать: он “переваривает контейнируемые нечистоты”, т.е. психоаналитическое знание, чтобы вернуть его своему подопечному субъекту чистым и таким образом наставить его развитие на рельсы благополучия. Психоанализ здесь рассматривается только как имеющее или не имеющее ценность при работе с особым субъектом знание, т.е. проходит по разряду нечистот, которые при неправильном обращении могут навредить индивидуальности, и потому их нужно подавать в “переваренном”, очищенном виде.
Жест несформированного аналитика в позиции навязчивости, который обвиняет других в недостаточно въедливом вычитывании оставленных пророками истин и причинении им позора своей неправильной теорией и практикой, есть форма смешивания с дерьмом с позиций “охраны святыни” – т.е. презренным неприкосновенным объектом здесь выступает знание крупных аналитиков. Это отсылает к невротической фантазии о “непризнанном гении”, который один среди прочих достаточно чист помыслами, чтобы претендовать на признание и избавление от тревоги.
Страсть к превознесению конкретных аналитиков, с одной стороны, и упования на индивидуальность желания анализантов, с другой, затрудняют перебор аналитического знания, т.е. создают препятствия на пути аналитика к “просвету”.
Возможно, по этой причине Фрейд и особенно Лакан в материалах и выступлениях обращались не к своим коллегам, ученикам или поклонникам, а к фигуре, которую можно назвать “случайный прохожий” – т.е. это обращение к кому угодно, словно аналитическое знание специально “бросают под ноги”, никакой особой возни с ним не производя, с той единственной целью, чтобы уберечь его от “хороших наследников”, которые, как это обычно бывает, быстро делают его своим сокровищем через образование сообщества, таким образом причиняя аналитическому знанию забвение правильным обращением в кругу избранных.
На мой взгляд, продолжать анализ могут только “плохие наследники”, т.е. невежественно заинтересованные фигуры, лишённые как подобострастной веры в крупных аналитиков, так и особого пиетета перед субъектами особенного желания и потому самостоятельно пробующие предложенное им знание на практике, поскольку не испытывают на себе давления, от которого страдают наследники с “дурной совестью”. В том и заключается штучность каждого аналитика и калорийность вырабатываемого им знания, что всё это имеет срок годности и быстро устаревает, требуя повторения операции полного перебора аналитических инструментов как при своём образовании, так и при производстве нового знания. В этом смысле ни диплом психоаналитика, ни почётное место в рукопожатном сообществе специалистов не являются гарантией того, что данный субъект находится в “просвете” и производит аналитическое знание в своей практике – напротив, именно здесь страсть к ригидности и закрепощению за счёт обладания “сокровищами” даёт о себе знать чаще всего.
Знание аналитика не является полным не по той причине, что он пророк неполноты, а ровно постольку, поскольку описываемые им области находятся в движении и, более того, приводятся в движение каждый раз, когда он их описывает. Не вызывать это движение можно только в том случае, если аналитик высказывается в области так называемого “малого круга повторений”, т.е. места, где повторение и так будет существовать без его участия, а потому ничего принципиально нового своим “вкладом” он не причинит. Возможно, при “образовании” аналитика имеет смысл высказываться именно в этой области до тех пор, пока он путём перебора не “созреет”.
Вообще, для иллюстрации происходящего в отношениях субъекта с недостойным объектом можно выстроить своего рода иерархию близости, выразив её в форме полуанекдотического перечисления: психотик погружён в дерьмо с головой и захлёбывается, истеричка носит дерьмо в себе, обсессик облит дерьмом с ног до головы, аналитик надевает перчатки и лепит из дерьма фигурки, а аутист держится подальше от всего этого дерьма.
Аналитик тоже имеет дело с недостойным объектом, как и невротики, однако не обманывается насчёт его презренной природы и потому не только готов к его предъявлению, но и предлагает анализанту это сделать – собственно, это единственная уступка, которая в анализе делается с самого начала, поскольку никаким другим уступкам здесь нет места. Поэтому аналитик не работает, а занимается творчеством: он не добывает ценности, зная, чем все ценности на самом деле пахнут, а конструирует из того, что валяется под ногами, ключи к неврозам. Если психотик не может защититься от дерьма, а невротик, прикасаясь к дерьму, производит симптомы, то аналитик является таким существом, которое может перерабатывать симптомы в знание, а значит, иметь с дерьмом дело ему, скажем так, удобнее – что открывает возможность регистрировать и выносить на публику наслаждение, т.е. способы обслуживать объект скверны в той или иной манере.
Психотик сегодня представляет собой субъекта особого желания по преимуществу, с которым в анализе и за его пределами именно возятся, как и с субъектами аутического спектра. Среди аналитиков наблюдается нечто вроде “захваченности психозом”, т.е. тем, что было внесено Лаканом в качестве новизны и стало “сокровищем”, с которым не могут справиться, поскольку работа с исключительными случаями в обход истерии не является хорошим способом входа в анализ для самого аналитика. С другой стороны находятся разговоры о “транссексуальности” – на мой взгляд, эта “внеполовая сексуация” зачастую выглядит как обещание свободной от грязи области, где можно не беспокоиться о своём соответствии высоким стандартам пола, что само по себе напоминает мечту невротика навязчивости, которому больше не нужно тревожиться.
По моему мнению, суть аналитической “внезаконности” заключается не в том, что аналитик вышел за пределы всех пределов, навсегда покинул область переходных объектов и больше “не имеет дел с дерьмом”, а как раз в том, что он постоянно копается в дерьме, но не боится замараться. В этом его работа и заключается, если присмотреться: аналитик не игнорирует существование ценностей, но в силу обладания особым престижем имеет доступ к такому уровню работы с ними, который не доступен другим – т.е. к уровню конструирования сексуации. Что опять же делает его не тем, кто обрёл свой “третий пол” и навсегда свободен, а как раз тем, у кого постоянно по локоть закатаны рукава, потому что только так можно обеспечить не только производство новой сексуации, но и бытие в ней. Аналитик показывает анализанту его наслаждение и тем самым учит жесту его регистрации как таковому.
Условием аналитической “внеполости” как раз и является долг работать с полом – он может оставаться в стороне только потому, что берёт на себя связанные с этой позицией обязанности по отношению к бесконечной реставрации и революции. Эти обязанности ему никто не вменяет, т.к. аналитиков не производят – их можно только самостоятельно взять на себя через упорство в желании. Аналитик может претендовать на свой престиж только на основании способности с его помощью работать с субъектом на уровне его чести, т.е. там, где он сам поработать не может, т.к. не видит себя со стороны.
Этот престиж не обменивается на титулы, должности и деньги и не может быть передан в принципе, однако точно так же, как своим существованием истеричка вызывает к жизни аналитика, аналитик самим своим существованием, т.е. в том числе вне кабинета и вне аналитической практики, говорит о наличии места, которое не может быть “осквернено” именно в силу своего расположения, а не в силу природной чистоты: оно должно оставаться чистым, чтобы из него можно было работать с нечистотами. Если же аналитик пытается “вырвать” престиж, тем самым задавая ему “ценностное” измерение, то неизбежно скатывается на позиции интеллектуальной критики, т.е. превращается в пародию на самого себя, вынужденный заниматься разоблачениями, по большей части морализаторскими указаниями на несоответствие того, в чём он копается, его высоким стандартам.
Обладание престижем является обязательным условием для переноса и вызывает его: как раз престиж аналитика и заставляет истеричку пускаться на его “соблазнение”, поскольку она питает фантазию о том, что может иметь место “передача достоинства”, как передача энергии, и её “роман с аналитиком” приведёт к обретению того “отцовского достоинства”, которым она жаждет обладать. Неслучайно в области конспирологии, – куда истеричка действительно рискует навсегда свалиться, в отличие от психоза, – есть аналоги этого: как передача знаний при контакте с пришельцами или представителями тайных организаций, которые избрали истеричку рупором истины для всех остальных.
Однако исполнение мечты истерички в анализе происходит через причиняемое аналитиком смещение её чаяниям, так что только через него она может заметить, что её стремление очиститься с самого начала выдаёт носимую грязь. Если что психоанализ сегодня и может дать истеричке, так это произведённый аналитиком для её конкретного невроза ключ, который позволит истеричке со своей “грязью” расстаться, т.е. освободиться от него так же, как женщина освобождается от плода при беременности.
Разница между аналитическим жестом и тем, что истеричка пытается причинить самой себе заключается в том, что аналитик задаёт её позиции смещение, т.е. совсем небольшой сдвиг относительно собственного положения, который высвечивает всё то, с чем она постоянно имеет дело, в другом свете, – аналитическая интерпретация и есть переключение статуса переходного объекта с “ценности” на “грязь” или наоборот28. В то время как истеричка всем своим существом пытается произвести революцию или контр-революцию, т.е. некое “сильное действие”, которое должно раз и навсегда всё изменить, например, “полностью очистить её от грязи”. В этом смысле она смещение каждый раз проскакивает именно по той причине, что прилагает слишком много усилий, не в силах заметить, что её проблема заключается не в количестве прилагаемой силы на метр квадратный, а в характере направленности этих стараний.