Собственно, потому ритуал так важен и распространён, что только благодаря ему рождается Закон, распределяющий половую принадлежность субъектов: мужчина – тот, кто обладает и орудует фаллосом, а женщина, по-видимому, и есть фаллос, т.к. она порождает формы жизни. Здесь снова возникают различия с тем, как женщину видит феминизм: с точки зрения этого направления мысли, она как раз таки “без фаллоса”, но при этом сама фаллосом не является, что с точки зрения анализа, мягко говоря, неверно. Женщина без фаллоса ровно постольку, поскольку представляет собой фаллос: по этой причине обладание женщиной и является одним из свидетельств наличия мужского достоинства. 

Это положение организует разницу между пенисом и фаллосом: наличие пениса как органа в любых размерах и состояниях ещё не говорит о том, что его обладатель способен владеть женщиной, поскольку “владеть” подразумевает умение орудовать своим органом так, чтобы женщина захотела отдаться во владение, т.е. захотела стать “фаллосом мужчины”. В этом смысле навязчивая мужская мастурбация может быть формой уклонения от кастрации и обретения мужского достоинства: эрегированный пенис у такого мужчины есть, а вот фаллоса нет, поскольку он свой орган никому не предлагает и рядом нет женщины, удостоверяющей присутствием его половую мощь. 

Похоже, здесь получает своё объяснение специфическая жалость истерички: её положение сиделки возле лишённых мужской силы субъектов как раз говорит о том, что она пытается самим своим присутствием рядом удостоверить их достоинство, но это не удаётся ровно по той причине, что пребывающая в пограничном состоянии истеричка не является фаллосом. Поскольку истеричка всячески избегает превращения в женщину, видя в ней “существо без фаллоса”, то её присутствие возле “отверженных” говорит не о том, что они с её помощью обретут утраченное достоинство, воспользовавшись ею как своим фаллосом, а напротив, что она такой же отверженный субъект, который не может найти своё место. По этой причине истеричка может испытывать фрустрацию и жалость к себе, т.к. её попытки “вернуть достоинство” себе и другим “падшим” всегда неудачны.

Фаллос играет ключевую роль в организации истерической психосоматики. Жалобы на “ком в горле” в расстройствах пищевого поведения, похоже, говорят о том, что в этом горле застрял фаллос, т.е. истеричка либидинозно нагрузила эту область своего тела, чтобы не пропустить фаллос в себя. Видимо, в такой же манере должны быть организованы симптомы и в других частях тела, особенно в случае женских половых органов, которые являются привилегированной целью фаллоса – их расстройство может быть связано с созданием такой же “плотины”, чтобы защититься от проникновения. Причины психической “импотенции” истерички также следует искать здесь. Поскольку фаллос есть орудие убийства Отца, то конкретный мужской пенис является тем, что угрожает ей позором публичного гомосексуального изнасилования. Словно оказавшийся возле истерички член угрожает ей той самой “отменой”, которую она применяет в отношении “угрожающих” мужских субъектов: истеричка буквально не даёт мужчине “поработать” над ней, т.е. не даёт его превратившемуся в фаллос пенису совершить с ней то, в результате чего она может стать женщиной и родить детей.  

С другой стороны, поскольку мы хорошо знаем, что истеричка может всё-таки вступать в брак и заводить потомство, следует указать, за счёт чего это вообще возможно, т.к. здесь должны действовать иные силы, нежели в “стандартном” случае. Вступая в брак с “падшим” мужчиной, истеричка может произвести ребёнка по одной единственной причине: чтобы с его помощью восполнить мужскую нехватку своего избранника. 

Пожалуй, именно в этой связи отношения между захваченной истерией матерью и её ребёнком любого пола отдают той самой “холодностью”, которую современная психотерапия не устаёт освещать – этот ребёнок не является её фаллосом, т.е. тем, что делает её женщиной, но должен служить живым подтверждением наличия достоинства у её отменённого избранника, тем самым доказательством его мужских способностей. Попытки исправить эту ситуацию разговорами о чувствах с матерью выглядят, мягко говоря, наивными. По этой же причине всё происходящее в такой паре имеет черты “беззакония”, т.к. здесь с самого начала нарушен символический порядок отношений между мужским и женским, между владением фаллосом и бытием фаллосом – потому воспитываемые в таких условиях субъекты часто испытывают очень специфическое одиночество, т.е. чувство отверженности за пределы символического порядка и нестабильности, словно являются “бастардами” в собственной семье. 

При этом нередко получает развитие особая способность к эмпатии – речь идёт об умении “поставить себя на место другого”, как бы на собственной шкуре переживая всё то, на что этот другой жалуется. Уже должно быть очевидно, что это “вживание” может получить развитие только в условиях постоянного соседства с истерическим субъектом, поскольку является чем-то вроде необходимого навыка для того, чтобы не становиться объектом “отмены” слишком часто, т.е. способом сохранять репутацию, защититься от позора. 

Здесь удобно показать разницу между желаниями: желание аналитика требует “выдержки”¹⁷, в то время как истерическое всегда спешит всех опередить и потому проигрывает на длинной дистанции, т.е. обогнав всех, оказывается отстающим. Я уже говорил о том, что истеричка – это бытие травмой, нанесённой фаллосом Отцу, и тяжесть положения истерички заключается в том, что она с этой травмой слишком быстро идентифицируется, пытаясь тем самым её избыть до конца, полностью прожив, в то время как аналитику удаётся “придержать удар” жертвенного орудия, чтобы заметить, что оно нацелено вовсе не на него. В этом ключевая разница желаний: истеричка стремится властно упразднить то, чего не желает знать, в том числе и особенно через критику, тогда как аналитик стремится задать всем вещам их верное место, ни от чего не отказываясь. Возможно, по этой причине современному аналитику для своего образования имеет смысл, как пифагорейскому неофиту, скорее слушать, чем высказываться и критиковать. 

Именно это истерическое “умение поставить себя на место другого” лежит в основании психотерапии – как особой области взаимоотношений, где люди “глубоко понимают друг друга”. Здесь опять же можно продемонстрировать разницу между желанием аналитика и истерички: если в анализе перенос работает постольку, поскольку истеричка фантазирует наяву, видя перед собой не аналитика, а свою мечту – кого-то вроде живого Отца, – то в психотерапии существует пресловутая “проблема контрпереноса”, которая как раз и связана с тем, что психотерапевт ставит себя на место пациента, т.е. тоже фантазирует в истерической манере о тяжести его страданий. С его стороны действует такое же истерическое желание, запускающее идентификацию с травмой клиента, чтобы “помочь её поскорее прожить”.

Я имею в виду, что психотерапевт именно что представляет¹⁸ сидящего перед ним травмированного субъекта, которого нужно спасти в манере истерической фантазии о полноценном субъекте – т.е. воспитать в нём того, кто верит в себя и любит себя, ни от кого не зависит и за всё берёт ответственность, не подчиняется социальным нормам и при этом имеет больше, чем те, кто подчиняется. Другими словами, речь о фантазии обладания отцовским фаллосом, которое должно быть достигнуто исключительно через истерическое перевоспитание, т.е. упразднение различных неприятных элементов – негативных мыслей, установок, непроработанных отношений, слишком настаивающих на своём знании теорий, вроде психоанализа, и других “токсичных” образований, которые “претендуют на истину в последней инстанции” и не дают простор для выработки личного мнения по всем вопросам.

Чтобы продвинуться ещё немного вперёд, я хочу обратить внимание на ту метонимию означающих, которая имеет место в бессознательном истерички и отсылает к “падению” так, что у множества функционально разных падений оказывается одно и то же значение. Большинство уже были представлены в этом материале. 

Первое – это “позор”, т.е. публичное падение мужского субъекта на глазах других обладателей мужского достоинства, выпадение за рамки символических отношений, “нерукопожатность”, “потеря чести”. Причинить мужскому субъекту такое падение в обычных условиях довольно-таки непросто – тут нужен кто-то вроде Отца или его “фаллоимитатор” в виде истерички, чтобы с помощью Закона лишить мужского субъекта достоинства и выдворить его за пределы символического. 

Другое “падение” – это выпадение из мужчины чего-то такого, что делает его “претендентом на обладание фаллосом”, т.е. особым образом оформляет его мужское желание. Наверное, Лакан назвал бы это объектом малое а – такой элемент мужского желания, выпадение которого не влечёт за собой потерю чести, говорит, однако, о “готовности упасть”. Для примера можно привести боксёрский поединок: в результате буквального падения на лопатки проигравший боец не перестаёт быть носителем мужского достоинства, т.е. никаким позором для него это не чревато, однако сам факт поражения отсылает к тому гомосексуальному наслаждению падением играющих в войну мальчиков. Причём для этого не обязательно буквально падать на лопатки, проиграв в бою – в мужском мире за эту функцию отвечает “опускание взгляда”. Т.е. достаточно особым образом опустить взгляд при зрительном контакте с другим мужским субъектом, чтобы дать понять тем самым, что из мужчины “выпало” что-то такое, что наделяет его специфическим достоинством и делает “претендентом на фаллос”. 

Разница в том, что это “выпадение” никак не связано с возникающим в результате “отмены” эффектом позора: упавший при игре в войнушку мальчик или боец на ринге не становятся отверженными и не теряют свой мужской статус, поскольку делают это в рамках Закона – их “падения” строго регламентированы правилами происходящего. Опускание взгляда перед условным “начальником” является чем-то вроде жеста признания того, что “фаллос у него” – что, как и в случае поражения в поединке, говорит об “уступке”, а не о “позоре”. Кроме того, взгляд обладает собственным влечением, которое непосредственно связано с сексуальностью: в каком-то смысле он позволяет “владеть” тем, на что может смотреть. По этой причине значение взгляда в мужских сообществах принципиально: эта функция распределяет владение и подчинение, поэтому прямой взгляд в глаза отцу, руководителю или старшему по званию может быть расценен как вызов – и наоборот, взгляд опускается в землю в знак уступки права владеть. 

По этой же причине женское нижнее бельё прикрывает определённые “нежные” участки тела таким образом, что для взгляда всегда остаются области “недоступного”, наделяя полуобнажённую женщину сексуально привлекательной “загадкой” – и напротив, полное оголение предоставляет её во власть взгляда целиком, что постепенно приводит к угасанию интереса, словно здесь “уже всё видели”. Здесь открываются интересные перспективы для интерпретации проблем со зрением, поскольку разного рода “ухудшения” работы глаза, особенно детская и подростковая близорукость, метафорически указывают как раз на эту “слабость глаза”, т.е. такой симптом демонстрирует отказ от владения взглядом. В случае же развития истерических симптомов на важность взгляда – а точнее, на факт нахождения истерички под “постоянным наблюдением”, словно она обитатель Паноптикума, – указывают её имитации, т.е. попытки предоставить обращённому на неё воображаемому взгляду такое поведение и такой внешний вид во всех смыслах этого выражения, чтобы “не дать собой овладеть”. 

Сюда относятся описанные выше имитационные симптомы – как попытки лишить себя слишком ярких признаков женского, вроде обрезания волос и ношения скрывающей фигуру одежды, так и обратные попытки “спрятаться на виду”, т.е. гипертрофированно изобразить “настоящую женщину”, особенно с помощью средств современной косметологии, в которых очень явно прослеживается та самая натужность, вынужденность этих действий ввиду того, что истеричке нужно защититься от власти взгляда. Эта необходимость “ускользать от взгляда” при истерии получает грандиозное развитие в фобических симптомах, о чём речь пойдёт позже.

Сейчас имеет смысл указать на другой схожий симптом истерического субъекта, который можно назвать ускользанием речи или “истерическое бла-бла”: это странная манера “говорить, ничего не говоря”, перескакивая с темы на тему и как бы создавая дымовую завесу из слов так, чтобы ничего из сказанного не имело значения. Я имею в виду, что истеричка демонстрирует набор означающих, совершенно случайно переключаясь между ними в своей речи через ассоциации и схожие звуки, но при этом её спич не только не сводится к какому-либо выводу или узловой точке, которые позволили бы собеседнику обнаружить её желание – и тем самым, конечно, выдали бы её взгляду, –  но, напротив, как будто специально устроен так, чтобы никоим образом её желание не выдать. Эта речь устроена как сновидение и для неподготовленного наблюдателя может выглядеть как “типично женская манера говорить ни о чём”, но в том и дело, что в случае истерички имеет место очередная имитация, которая вскрывается в факте ускользания: если женский субъект меняет маски, чтобы всколыхнуть мужское желание и обратить его на себя, то истеричка наоборот стремится речью отклонить от себя желание того, кто мог бы ей овладеть. Такая речь – своего рода защитный экран непроницаемой бессмыслицы. 

Потому “истерическое бла-бла” как раз женским не является, но устроено в такой же манере, как и все прочие имитации – как “ускользание” от мужского желания, т.е. попытка спрятаться на виду, замаскироваться, и по сути есть мутация “молчания” фрейдовской истерички, следующий такт вытеснения, при котором она обретает способность “молчать речью”.

Продолжу о метонимии “падений”. Третье по счёту является подспорьем для женского счастья, только с тем самым мужчиной и возможного – и здесь “расставание с честью”, если угодно, узаконено. Это падение не только не чревато для женщины ничем дурным, но, напротив, является условием для обретения себя – таким же, каким для мужского субъекта становится “поддержание достоинства”, т.е. отказ от падения и опускания взгляда. Женское падение в браке представляет собой что-то специфическое, на что мужчина именно в силу своего строгого кодекса чести просто не претендует и по поводу чего испытывает тревогу, но может себя сдерживать, если его желание кастрировано, т.е. лишено мальчишеского “презрения к бабёнкам”.

Легче всего уловить суть женского падения как раз через положение женщины во время беременности – здесь нередко имеют место специфические переживания о том, как она будет выглядеть. Полагаю, здесь даёт о себе знать нечто вроде “абсолютной наготы женского”, когда она неспособна поддерживать маскарад и вынуждена быть собой, т.е. занимать что-то вроде мужской субъектной позиции “равенства самой себе”. По этой причине готовность вынести беременность становится предпосылкой для обретения женского достоинства – здесь кастрируется женское. Таким образом, женское падение функционально отсылает и к первому мужскому падению, т.к. происходит “потеря чести” через замаранность нечистотами тела, и ко второму, т.к. лишение чести узаконено самой женской позицией в отношениях и не угрожает потерей статуса “женщины”. Здесь как раз заметно, насколько расположение женского в символическом отличается от мужского, словно по диагонали пересекая те ограничения, в которых мужской субъект должен располагать себя строго и без исключений.