Истеричке же это исключительное положение женского представляется несправедливым. Здесь находят своё место жалобы на то, что её “ценят не как человека, а как женщину”, когда прощают или позволяют больше, чем если бы она была мальчиком – словно ей делают поблажки на том же основании, на котором их делают неполноценным людям. С этим связан другой довольно распространённый симптом – особое отношение к ежемесячным “женским дням” и тем переменам в организме и поведении, что им сопутствуют. Я имею в виду, что для истерички период месячных зачастую является не естественным ходом вещей, а “проверкой на прочность”, в том смысле, что она чувствует себя обязанной “продемонстрировать стойкость”, поскольку ввиду действия симптомов не может позволить себе предстать уязвимой перед взглядом Другого.
В этом смысле, разумеется, налагаемые женским телом особенности воспринимаются истеричкой как ограничения, мешающие ей обрести фаллос, поскольку каждый месяц она не по своей воле оказывается “замаранной” выделениями и отстаёт в гонке за сокровищами и уважением от мужчин. Потому беременность, как концентрат этих эффектов, воспринимается как событие немыслимое – т.е. это что-то настолько непереносимое с точки зрения поддержания достоинства, что к этому нельзя приближаться, поскольку оттуда нельзя ускользнуть в истерической манере. Поскольку женщина Законом здесь полностью защищена и никакого позора претерпеть не может, то видеть невыносимую мерзость в беременности можно только с мальчишеской точки зрения, т.е. испытывая то самое “презрение к бабёнкам”.
Однако эта исключительность женской позиции задействуется истеричкой с другой стороны, когда она пытается претендовать на отцовское место – т.е., не желая того знать и постоянно этого стыдясь, истеричка с самого начала ведёт себя как “исключительная женщина”, испытывая на прочность Закон и не опасаясь разрешать себе больше, чем могут позволить мужские субъекты, поскольку видит в этой безнаказанности приближение к отцовской позиции и покидание области “женской неполноценности”. Это использование женского для отхода от женского под видом защиты прав женщин и есть движок современной борьбы за права и привилегии – я говорю, разумеется, о феминизме, как еще одном социально развитом истерическом жесте, устроенном как борьба раба за власть.
Четвёртое “падение” связано с положением матери и/или отца на глазах у истерички, которое вызывает ту самую специфическую жалость, как если бы родитель “не справлялся с жизнью”. Оно уже буквально, т.е. может иметь место распластывание отца на земле или истошный вопль матери, которые наведут истеричку на мысль, что мать и отец “слабы”, причём, и это довольно любопытно, слабы “как женщина”. Именно такого рода падения родительских фигур нередко запечатлеваются истеричкой как эпизоды детства, которые “заставили её задуматься” – речь идёт о догадке о том, что со стороны родителей или одного из них имеет место слабость в отправлении Закона. Здесь либо отец “роняет лицо”, уступая право владеть и распоряжаться другому мужчине или своей жене, которая в этом случае является женщиной с мужской честью, либо мать “выглядит недостойно”, если смотреть на неё через призму мальчишеского презрения к бабёнкам, которое в юном возрасте свойственно и девочкам.
Если такое надрывное падение матери имело место, пока девочка ещё “была мальчиком”, то с большой вероятностью “материнское” как “женское в превосходной степени” будет сращено с “падшей мерзостью”, т.е. чем-то таким, от чего лучше держаться подальше19. Если имело место падение отца, то вместо того, чтобы усомниться в мужском как таковом, девочка назначит этого конкретного мужчину “недостаточно мужественным”, лишённым того, что придаёт ему достойный вид. Эта неравновесность реакции девочки показывает свойственное мальчишескому периоду развития тонкое чувство Закона: женское может быть сращено с “падшим”, а вот мужское может быть только уличено в отсутствии мужественности, поскольку никакого другого места для него не существует. Собственно, это указывает на строгость границ, в которых может обретаться мужское – и которые вовсе не устанавливаются в ребёнка перформативным образом.
Перед падением отец обязательно произведёт “уступку” – ту самую, которую производит собирающийся быть убитым при игре в войнушку мальчик или проигрывающий в ринге боец, – уступку достоинства, предлагающую другому субъекту мужского пола присвоить принадлежащее ему право владеть. В этот момент девочка может это выпавшее из отца достоинство “подобрать” и идентифицироваться с ним, тем самым формируя ядро своей истерии – т.е. становясь носителем упавшего мужского достоинства. Проблема здесь заключается в том, что этот “выпавший фаллос” есть что-то такое, что истеричка ни в каком виде не может усвоить, прожить или избыть – т.е. это как раз то не усваиваемое мужское гомосексуальное желание, в силу ношения которого девушка и становится истеричкой, т.к. все её симптомы так или иначе на него указывают.
Болезненность этой находки связана с тем, что, подхватив этот выпавший элемент, истеричка оказывается на мужской стороне так, как на ней не оказывается вообще никто другой, т.е. будучи “опозоренной”. Никакой другой возможности присутствовать в таком виде у неё нет, т.к. любой упавший мужской субъект со сцены сходит, как в случае той же “отмены”, тогда как особое размещение женского в символическом как раз и позволяет истеричке обойти ограничения Закона и, как бы “переодевшись в мужчину”, буквально облачившись в достоинство падшего, заявить о претензиях на уважение и власть – которые, и это важно, нужны не ей, т.к. её женское достоинство подтверждается самим фактом того, что её “переодевания в мужчину” выносят.
В этом и заключается парадоксальность её жеста: истеричка задействует женскую позицию в Законе, т.к. её не “отменяют” за позорное положение только по той причине, что её лишение чести узаконено, как при беременности, а с другой стороны пытается этот же Закон упразднить и поставить себе на службу, т.к. всем своим поведением и видом показывает, что теперь она покажет как надо, т.е. займёт место падшего, но, будучи защищённой Законом как женщина, ускользнёт от последствий мужского падения, будет глуха и слепа к позору. Это “изобретение” истерички нужно оценить по достоинству, ведь хитрость такого хода действительно женская, недоступная мужскому субъекту в силу жёстких ограничений его пола.
Во многом поэтому истерический субъект, будучи пограничен между мужским и женским, в своих исканиях жаждет обрести “целостность” – и, будучи на мужской стороне, видит своё Идеальное Я в целостности Отца первобытной орды, идеальном мужском субъекте, который “владел и распоряжался” как никто другой, т.е. не знал слабости желания. Истеричка не желает стать женщиной, поскольку кастрация и обретение женского достоинства предполагает сопутствующие беременности изменения в теле и поведении, которые она не может допустить, т.к. в этом случае предстанет в недостойном виде как “очередная бабёнка” и отдалит от себя перспективу становления тем исключительным субъектом власти и уважения, которым она силится стать. Это приводит истеричку к тем крайним мерам для защиты своих чести и достоинства, при которых она понуждена отказываться от любовной жизни и следить за тем, чтобы “ни перед кем не падать”. Для анализа небезразлично, что этот момент имеет значение в развитии истерических фобий, связанных с падением чего-то монументального и “ценного” – грузовиков, самолётов, небоскрёбов или, как это было 100 лет назад в случае маленького Ганса, повозки с лошадью.
В истеричке есть что-то такое, что заставляет её испытывать невероятной силы переживания едва ли не всякий раз, как очередная “махина с ценностями” грохочет в поле её зрения и угрожает упасть – например, наблюдая приближающийся грузовик при переходе через дорогу. И если буквальная интерпретация психолога здесь опиралась бы на то, что истеричка боится за себя и свою жизнь, т.е. что это грохочущее чудовище может сбить именно её, то аналитически верным комментарием будет указание на то, что панический страх истерички вызывается угрозой “падения” как такового на её глазах, поскольку истеричка в этой ситуации видит “падение Отца”.
Потому в неврозе маленького Ганса имела место агорафобия – страх выйти на улицу связан именно с тем, что на его глазах в любой момент может повториться позор Отца, который понудит Ганса прибрать выпавшее достоинство и затем “нести его” в себе. Здесь в первую очередь важно измерение взгляда: для истерички невозможно видеть падение величественного мужского субъекта, как того же отца, поэтому нередко девочки испытывают особый страх перед своими отцами, не в силах объяснить, что же в нём такого страшного – речь здесь не о том, что “большой мужчина” мог чем-то угрожать своему ребёнку, а о том, что он, видимо, уже позволил себе “обделаться” на её глазах и тем самым вызвал к жизни жест “подбирания”.
Здесь есть два момента, на которые стоит указать прежде, чем продвигаться дальше.
Первый: источником аэрофобии, боязни полётов, в большинстве случаев является та же истерическая симптоматика – самолёт с истеричкой на борту потому и должен непременно упасть, что она слишком хорошо осведомлена о “падении” величественных фигур с ценным грузом, и никакими уговорами, призывами и статистикой её не переубедить, как маленького Ганса нельзя было заверить, что на улице на самом деле безопасно. В этом смысле аэрофобия и агорафобия имеют общий источник и могут как сопутствовать друг другу, так и быть отдельными фобическими образованиями истерички.
Второй: ещё не рассмотренный здесь симптом истерической “жадности”, связанный с тем, что когда-то случилось присвоение выпавшего из отца достоинства. На самом деле эта жадность очень близка “зависти к пенису”, поскольку истеричка завидует обладателям фаллоса именно по той причине, что жаждет заполучить его через причинение им того “падения”, при котором мужской субъект своё достоинство уступит.
Парадоксальность “жадности” истерички заключается в том, что чего бы она ни жаждала и как бы ни пыталась это сокровище накопить, будь то деньги, украшения, соблазнённые мужчины, еда или иные ценности, она всегда оказывается ни с чем – поскольку присвоение выпавшего из отца “сокровища” не является выгодным приобретением, которое можно было бы символически обменять на что-то другое, но, напротив, его имение изгоняет истеричку из поля символических обменов, делает “нерукопожатной”. Пожалуй, по этой причине “асоциальное” и иногда бедственное положение истерички, её неспособность организовать свою жизнь не имеет никакого отношения к “навыкам” и “умениям”, но является ещё одной симптоматической метафорой, указывающей на уже случившееся приобретение отцовского сокровища. В том и заключается драма положения истерички: она носит в себе выпавший из отца фаллос, который не может ни на что обменять – именно по той причине, что это достоинство упало на землю, т.е. это своего рода “грязный фаллос”, который истеричка пытается своими действиями “отмыть” в той же манере, в которой опозоренный мужской субъект обязан отмыть свою честь.
Метафорически на это могут указывать симптомы навязчивого намывания рук или иной чистки – например, совести или определённых участков тела, особенно чрезмерное ковыряние кожи. Т.е. навязчивым операциям в истерии есть своё место, потому относить всякое ритуальное повторение к одержимости именно обсессивным неврозом неверно.
На самом деле этот момент тоже заслуживает внимания, т.к. в этом месте переплетаются между собой те смыслы, которые Фрейд продемонстрировал в работе о толковании сновидений: то, что в данном случае представляется истеричке ценностью, т.е. подобранное и присвоенное “сокровище”, на самом деле является “харамом” – несущим позор непотребным объектом, недопустимым для прикосновения, чем-то таким, что способно замарать в том же смысле, в котором “замаранность” происходит при контакте со слюной или грязью в мальчишеских играх.
Строго говоря, речь о дерьме, которое, как известно, символически в сновидениях замещается золотом – сокровищем, к которому тоже нельзя прикасаться именно по причине особенности его качеств и которое точно так же подлежит накоплению и подбиранию с земли, т.е. добыче в шахте. Здесь обычно указывают на слово “золотарь”, одновременно означающее ювелира и ассенизатора, чистильщика выгребных ям. По этой же причине деньги всегда грязные, даже если “не пахнут” – т.е. это объекты довольно-таки презренные, так что обладание ими связано с риском. Замечу, что разработанный Фрейдом для толкования сновидений символизм игнорируют в психотерапии, где “проблемы с реализацией” или с обеспечением себя средствами воспринимают совершенно буквально – как отсутствие навыков или наличие “ограничивающих установок”.
Истеричка же “вляпывается” в эту историю в том же смысле, в котором вляпавшийся в дерьмо человек обнаруживает себя в положении крайне неудобном, вынуждающем его принять меры для очищения, причём не только обуви и одежды, но и репутации – т.е. произвести некие жесты и сказать слова, чтобы очистить себя от неприятного инцидента. Похоже, именно в момент “присвоения сокровища отца” истеричка оказывается понуждена вести себя как взрослый субъект мужского пола, который анально обслуживает свою честь – т.е. здесь измерение дерьма, накопления и ценностей начинает играть теми же навязчивыми красками, какие можно наблюдать у взрослого невротика, который тщательно заботится о своей репутации. Собственно, с этого и начинается “путь воина” в том смысле, что истеричка теперь вынуждена связывать взросление с количеством взятой на себя ответственности – другими словами, с теми объёмами символического дерьма, которое она сможет нести не замаравшись.
По этой причине истеричку не интересует то, что я здесь называю “достоинство пола”: женское воспринимается как дополнительные обязанности, которые нужно успеть исполнить, чтобы наконец перейти к тому, чем занимается зрелый мужчина – к складированию своих сокровищ, т.е. разного дерьма. Однако анальная экономика работает таким образом, что если субъект мужской чести хочет претендовать на ценные объекты, то его фаллос должен оставаться чистым – иначе его просто не допустят к обмену, т.к. об него можно замараться. По этой же причине ему не позволят владеть ценностями, т.к. он замарается об них – речь о “нерукопожатности” мужчины, что буквально означает, что с ним “нельзя иметь дел”20.