Проблема истерички как раз в том и состоит, что подобранное ею отцовское сокровище с самого начала оказывается дерьмом, из-за чего она становится носителем “грязного фаллоса”, замаранность которого не только делает “нечистыми” её действия и мысли, но и не позволяет показывать его на публике, чтобы претендовать на равных с другими мужчинами на те самые ценности. Для анализа же важным является то, что опозорен этот женский или “небинарный” субъект не по причине “рождения в женском теле в патриархальном обществе”, – иначе бы истеричка не критиковала “поблажки” женщинам со стороны Закона, видя и в них инструмент угнетения, – а ввиду случившегося присвоения грязного фаллоса павшего отца. Вследствие этого женщина неизбежно падает с женских позиций на позицию пассивно-гомосексуальную, т.е. “опущенную” в смысле жеста опускания взгляда, которым один субъект мужской чести демонстрирует другому отказ от владения и “полное обнажение”, т.е. предлагает себя как сексуальный объект. 

В этом смысле взгляд имеет ещё одну функцию – защитную, т.е. способность создавать “непроницаемый барьер” для взгляда Другого, что очень заметно не только в смущении на первом свидании, но и при контакте глазами с незнакомым человеком на улице. Потому “бегающий взгляд” также может быть характерен для истерички, в отличие от невротика навязчивости, который чаще всего “видит привидение”, т.е. смотрит туда, где никого нет, но так, словно находит в самом факте устремления взгляда в пустоту смысл, как если бы созерцал нечто возвышенное, недоступное другим.

Похоже, о “замаранности фаллоса” говорят и фобические симптомы истерички, которые не дают ей есть, любить, трахаться, обеспечивать себя, выходить на улицу и заводить детей: с одной стороны, её фаллос грязный, а с другой, она не даёт другим мужским фаллосам “поработать над собой”, поскольку всеми силами пытается не допустить повторения загрязнения фаллоса через контакт с собой, т.е. его опускания в дерьмо, и потому создаёт либидинозные запруды на его пути. Позор гомосексуального изнасилования есть метафора ситуации, когда мужской фаллос прикасается к нечистотам, как это может случаться при анальном сексе – что, опять же, говорит о том, что симптомы истерички устроены как метафора и никак иначе, тогда как её желание метонимически перескакивает с одного симптома на другой, организуя их по одной логике, но в разных областях жизни.

Здесь можно указать на ещё один истерический симптом психосоматического характера, связанный с приобретением грязного фаллоса – специфическая нервозность21, напряжённость тела или отдельных его участков, которая связана не с тем, что истеричке “угрожает фаллос”, как в случае перегрузки либидо женских органов, а с тем, что она пытается “поднять” тот негодный фаллос, который она подхватила у падшего отца. Симптомом-метафорой “очищения фаллоса” в этом случае будет не намывание, а оздоровление организма, т.е. ипохондрическое поведение, особо пристальное выискивание истеричкой в своём теле неисправностей, тяжёлый стыд за их наличие и бессилие в попытках справиться с ними. Истеричка загружает либидо в отдельные части или во всё тело, выполняя роль костыля, чтобы доказать, что подобранный ею фаллос “стоит и может пенетрировать”.

Здесь же получают свою психосоматическую подоплёку два других крайне характерных для истерии и часто связанных друг с другом симптома. Первый – это астматические спазмы, та самая физиологически беспричинная тяжёлая одышка, которую обычно можно наблюдать у детей и подростков. На психосоматику этих расстройств будут указывать отличное здоровье ребёнка и отсутствие инфекции, однако ярким симптомом будет тот самый “ком в горле”, о котором уже шла речь, и специфическая ничем необъяснимая “тяжесть в груди” – словно ребёнок никак не может вдохнуть. Вдохнуть он не может ровно по той причине, что имеет место сопротивление грязи, т.е. попытка не впустить в себя “дерьмо”, которое ему пытаются впарить. Поскольку здесь имеет место оральное измерение, то нужно сразу сказать, что такой симптом в юном возрасте говорит о сопротивлении истерической педагогике: ребёнок сопротивляется, чтобы в него “вкладывали” те полезные знания, которые истеричка считает самым важным своим сокровищем, тогда как для ребёнка они предстают тем, что есть – дерьмом, презренным объектом.

По-видимому, в случаях анорексии имеет место схожее отвращение к еде, которая тоже представляется особой символической ценностью, т.е. тем же дерьмом, тогда как в случаях обжорства ценность еды становится причиной её поглощения в том смысле, в котором еду “прячут в себе”, т.е. здесь истеричка выполняет функцию “сундучка с сокровищами”. Такой подход хорошо проявляет себя и в понимании расстройств кишечника: как “нежелание делиться ценностями” в случаях, например, удержания кала у маленьких детей или проблем с запором у взрослого невротика, или как невозможность “носить сокровища в себе”, т.е. расстройства, связанные с извержениями жидкого стула.

Второй симптом известен сегодня под лейблом “панических атак” (ПА) и тоже несёт в себе проблемы с дыханием, однако устроен гораздо сложнее, чем астматическое сопротивление. Если приступов астмы ребёнок не боится и не ждёт, то паническая атака несёт в себе черты сексуальной ажитации, т.е. её ждут в той же манере, в которой возлюбленные ожидают близости этим вечером, с той разницей, что ожидание атаки пропитано не страстью, а страхом. Кроме того, о пережитом приступе панической атаки рассказывают примерно в той же манере, в которой делятся своими любовными успехами – т.е. здесь говорят об “удивительном, ни на что не похожем опыте, который оставил неизгладимые впечатления на всю жизнь”.

При описании ПА пострадавшие чаще всего говорят, что сначала имеет место нечто вроде постепенного приближения приступа, а затем – словно на них “сверху спикировало нечто вроде хищной птицы и пронзило насквозь”. Такое описание является метафорой движения взгляда: сначала пострадавшего выискивает властный взгляд Отца, приближение которого он чувствует затылком, а затем этот взгляд “овладевает” жертвой, что отсылает к способности взгляда схватывать то, на что он обращён. Эта “пронзённость” эзоповым языком описывает контакт с фаллосом, которого не удалось избежать, – и если мы держим в уме стремление истерички ускользать от взгляда, то понятно, что здесь ей не удалось избежать гомосексуального изнасилования, потому всё сказанное и имеет черты сокровенной интимности, словно пострадавшего “взяли” на публике, хотя всё это имело место только на уровне бессознательного.

Такая реакция ещё раз показывает, насколько невыносимой для истерички оказывается женская позиция: никакой разрядки напряжения, как при коитусе, здесь не происходит, но, напротив, после пережитой панической атаки истеричка начинает особенно навязчиво “держать лицо”, приобретая ту самую напряжённость тела, которая не даст ей расслабиться – т.е. ведёт себя как субъект, претерпевший публичный акт позора. Здесь есть связь с агорафобией в том смысле, что истеричка может тоже избегать выходов на улицу, т.к. там она оказывается в публичном измерении, где на неё может упасть взгляд.

Крайняя степень беззащитности перед взглядом истерического субъекта получает развитие и в другой боязни – клаустрофобии. Уже несложно догадаться, что эта инверсия агорафобии связана с двумя моментами. Во-первых, истеричку в замкнутом пространстве “не видно” несмотря на то, что в том же лифте могут находиться другие люди. Инверсия агорафобии происходит через переключение с “меня все видят и читают мои мысли” на “меня никто не видит и не замечает”, т.е. воображаемый истеричкой взгляд Отца с преследующего меняется на игнорирующий, который не желает видеть в ней ценности. Поскольку такого рода ненужность угрожает истеричке потерей возможности добиться славы и уважения и тоже невыносима, то она чувствует позыв свою ценность предъявить – и, становясь той самой “ценностью” спустя несколько секунд, вместе с замыкающимся вокруг неё пространством образует метафору кишечного запора. Т.е. она оказывается здесь на месте фекалии, которую при опорожнении пытаются вытолкнуть стенки кишечника – именно поэтому “стены давят на неё”, угрожая превратить в месиво. На уровне работы такой метафоры объяснения и внушения бессильны.

Такого рода травматические переживания могут провоцировать психотические эпизоды истерии, вроде истошного вопля или припадков иного рода22, т.к. в эти моменты истеричка оказывается не защищена Законом от “бездны психоза”, так что по ней почти механически “проходит отдача”. Приступ психоза есть обращённое к Отцу требование “поднять фаллос”, т.е. восстать из мёртвых и прийти на выручку, а “отдача” в очередной раз напоминает, что никто не придёт и следует вернуться к уплате дани.

Соблазнение истерички тоже есть разновидность операций с грязью: поскольку объектами её “любви”, как правило, выступают субъекты, которые демонстрируют “готовность упасть”, то истеричка набивается к ним в сиделки именно для того, чтобы присутствовать при падении, когда будет выпадать его ценность, чтобы вовремя подхватить её и сохранить. То, что в случае грузовика или самолёта будет “неподъёмной ношей”, в отношениях с конкретным невротиком желанно и доступно – поскольку он не Отец, ему не только простительно падать, но даже предлагают это делать, чтобы истеричка была уверена в отсутствии у него амбиций на отцовскую позицию. Так истеричка “обретает свою ценность”, присваивая выпавшее из мужского субъекта достоинство и одновременно выпадая из отношений с ним, как никем не оценённое сокровище. По этой же причине она может раньше времени покинуть анализ, сообщая этим аналитику, что он потерял её как ту самую ценность, тогда как она, напротив, её обрела – строго говоря, событие крайне неудовлетворительное, поскольку обрекает истеричку на дальнейшее ношение грязного фаллоса и поиск пресловутой “самоценности”.

Теперь я вернусь к психотерапии, чтобы ещё раз взглянуть на эту область “глубокого общения”. Если прислушаться к тем замечаниям, которые нередко высказывают в её адрес субъекты условно консервативные, то видно, что их реакция напоминает нечто вроде “не надо бы” – словно психотерапия может их замарать. Здесь подозревают, что психотерапия в целом устроена как “мероприятие по отмыванию чести”, а значит, сам факт присутствия на ней говорит о том, что репутация клиента замарана. Этот крайне важный момент подсказывает, почему истеричка здесь чувствует себя “как дома” – как и в сфере власти, где фантазия обладания отцовским достоинством просто по факту занятия должности как будто подтверждает чистоту репутации несмотря на то, что чиновник очень давно стал персонажем самых скабрезных анекдотов, т.е. шутом, пародией на власть. Психотерапия потому является более прогрессивным истерическим образованием, что на её уровне с драмой грязного фаллоса обращаются иначе: если нахождение во власти обязует быть таким субъектом мужской чести – даже в случае женщины, – который держит репутацию в чистоте, поскольку замаранность во власти означает выход из игры, “выпадение”, то психотерапия как таковая пишет на своих дверях: “Мы принимаем вас такими, какие вы есть”, имея в виду, что здесь “отмывают грязь”.

Я буду утверждать, что популярность 1) эго-психологии, 2) понятия “нарциссизм”, которое буйным цветом проросло на ниве психологии, тогда как в анализе занимает очень скромное место, а также 3) методов психотерапии, которые пекутся о “личности”, связана исключительно с тем, что эта область с самого начала устроена как “чистка грязного фаллоса”, только в отличие от власти претерпевание “позора” является не причиной выхода, а условием для входа.

Непрекращающиеся разговоры о ценностях, целях, силе личности, вере в себя и любви к себе, самооценке и т.д. потому и кружат голову истеричке, что пытаются “смыть с неё грязь”, оправдывая неудачи и уговаривая попробовать ещё раз. В этом смысле сконцентрированная на запросах личности психотерапия, как и женский тренинг, являются по сути педагогической процедурой, обучением истерички новым навыкам и знаниям, которые должны подсказать ей 1) как очистить свою репутацию от случившегося позора и 2) как не допускать её загрязнения в дальнейшем, приобрести тот самый “запас прочности”. Другими словами, психотерапия представляет собой аналог автомойки для людей, где с истеризованными субъектами возятся, как с грязью, но так и не поднимают вопрос о достоинстве: напротив, здесь прикладывают много усилий, чтобы от осознания позора уберечь, скрывая его за подбадривающими рекомендациями и моральными призывами. 

В этом заключается ещё одно отличие от анализа: сформированный аналитик работает на уровне “чести” субъекта и берёт плату за то, что имеет дело с опаснейшими субстанциями, которые угрожают замарать и его, – и потому репутация анализанта должна быть надлежащим образом предъявлена в символическом, т.е. подкреплена денежной подушкой, чтобы не производить ситуацию благотворительности и “подаяния” со стороны аналитика, т.е. той самой уступки. Основной грех психотерапии как раз и состоит в том, что здесь рано или поздно совершают эту “уступку страдающим”, которая вынудит истеричку присвоить выпавшую из психотерапевта падаль, испытывая удовлетворённость от того, что она “что-то взяла для себя” из своей терапии. 

О своём бессилии в психотерапии догадываются, поскольку специалисты в этой области тоже вынуждены “ускользать”: с одной стороны, здесь призывают “отказаться от эго”, чтобы его постыдное положение не нервировало истеричку, а с другой, стремятся его же укрепить, чтобы создать “запас прочности” для защиты от позора в будущем, который ждёт истеричку просто потому, что эта “работа над собой” к сути её симптомов не имеет отношения. Здесь наглядно видно, что пресловутая “личность клиента” является таким же симптоматическим образованием, с которым он себя ассоциирует, т.е. это тоже своего рода застрявшее в субъекте “сокровище”. В этом смысле работать с личностью субъекта – значит видеть в нём только ту самую кучу дерьма, которую потому и надо укреплять и поддерживать, что она в любой момент может развалиться.

На анальный характер психотерапевтической заботы, идентичной жесту “поддержки достоинства власти”, указывает самое распространённое в этой среде представление – я говорю о “ценностях”, которые, как известно, необходимо обслуживать надлежащим образом. Ценность – такое же “сокровище”, как выпавший из отца фаллос, с которым нужно обращаться осторожно ввиду его особой важности и хрупкости, а также следить за ним и поддерживать в должном виде. Разговоры о ценностях всегда двусмысленны: они не прекращают повторяться, так что любое обсуждение субъективного опыта рано или поздно сводится к “разнице в ценностях” или к “общим ценностям”, и поэтому они тут же становятся своего рода затычкой, общим местом, на которое настолько же удобно ссылаться, насколько неясно, что с этим делать дальше. Словно всё крутится около ценностей, но при этом ни совпадение в них ничего не обещает, ни различие в ценностях не значит, что нужно делать далеко идущие выводы.

Аккуратность обращения с ценностями и необходимость “брать за них ответственность” так важны по той причине, что если за ними недосмотреть, как за магваем из фильма “Гремлины”, то они превратятся в мерзкую падаль, т.е. в тех самых гремлинов, и нападут на истеричку, как это бывает при несоответствии слов и действий. С этим связано наблюдаемое сегодня повсюду стремление причинить совпадение акту и содержанию высказывания, т.е. добиться “однозначности слов”, поскольку их умение производить двусмысленность вызывает страх обнаружить себя в неудобном положении.

На презренный характер ценностей указывает и их расположение в измерении морали, т.к. именно навязчивое следование моральным предписаниям нагляднее всего говорит о том, что субъект уже по уши в дерьме и пытается отмыться через пресловутое “правильное поведение”. Поскольку тяжёлое положение истерички связано с вещами, которые находятся за пределами морали, то в жалобах на неспособность поддерживать правильное поведение она метафорически сообщает о “нападении на неё её же ценностей”, а не о том, что её моральные установки требуют более тонкой настройки ввиду индивидуальных особенностей.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16