Я буду говорить о том, что можно назвать “образованием” аналитика. Для многих уже давно не секрет, как сегодня обстоят дела с тем, что под этим “образованием” предлагают понимать – например, вы должны отучиться в Париже и пройти личный анализ у лакановского аналитика, чтобы иметь право на жест утверждения себя в этом качестве и сообщения широкой публике о том, что вы готовы принимать анализантов. Также известно, например, что Фрейд этот взгляд не разделял – с его точки зрения, любой прошедший личный психоанализ уже имеет право практиковать, если чувствует в себе силы и необходимость подвизаться в деле анализа. Всё это можно провести по линии “процедуры подготовки”, т.е. ознакомления будущего аналитика с теорией и практикой анализа, однако (и это тоже совсем не секрет) полное прохождение этих процедур не даёт вообще никаких гарантий тому, что на выходе мы получим субъекта, который будет производить аналитическое знание. Я имею в виду, что ни сертификаты, ни дипломы, ни почётное место в рукопожатном сообществе аналитиков не говорят о том, что стоящий перед нами специалист практикует то, что сегодня называют желанием аналитика – то самое желание, что привело к образованию как первого психоаналитика в лице Фрейда, так и психоанализа как его кабинетной практики. 

Именно здесь пролегает разница между прохождением образовывающих процедур, которые должны снабдить будущего аналитика набором необходимых инструментов, и тем, что я называю образованием аналитика. По всей видимости, дело не столько в том, что все эти процедуры сами по себе не дают никакой гарантии, поскольку такую гарантию странно было бы предполагать в принципе, сколько в том, что все они по отношению к желанию вторичны. В этом смысле можно иметь богатый арсенал сертификатов и статусов, но желанию психоаналитика быть непричастным – т.е. такой специалист, как правило, исправно ведёт свою практику, посещает супервизии и имеет в личной библиотеке полное собрание сочинений Фрейда, а то и все семинары Лакана, но при этом аналитическое знание не производит. Для такого аналитика суть анализа сводится к исправному следованию установленным в профессии процедурам, которые уже имеются в наличии на момент его образования. Однако психоанализ как таковой был образован через противоположный этому жест: он перебирает имеющееся в наличии знание врача, постепенно убеждаясь, что оно попросту не годится для работы с истеричкой, т.е. он не пользуется тем, что есть, а проверяет имеющееся на способность произвести эффект на истеричку. Этот жест перебора и есть то, что лежит в основании образования не только психоанализа и первого аналитика, но и каждого, кто желает анализу причаститься после Фрейда.

Тем не менее, последователи Фрейда, начиная с самого первого ученика, демонстрировали в отношении этого жеста слабость: т.е. они не могли воспроизвести фрейдовский перебор в отношении его теории, поскольку стали жертвой тех эффектов, которые анализ производит своим существованием – я говорю об истеризации. Т.е. психоанализ как “профессия”, пусть даже невозможная профессия, не представляет собой тихие воды, куда можно спокойно войти через исправное следование установленным процедурам – здесь имеют место все те же эффекты, что и при прохождении личного анализа. И по всей видимости, имеют место эти эффекты именно по той причине, что образование первого аналитика происходило через работу с истеризованными субъектами, т.е. его перебор целиком и полностью обязан истеричке. В этом смысле каждый, кто желает подвизаться делу анализа, оказывается обязан пройти через работу с истеричкой, даже если никто ему об этом не говорит.

Наиболее важно здесь, на мой взгляд, то, что работа Фрейда с истеричками успехом не увенчалась – однако это был такого рода провал, который дороже любых успехов, поскольку именно в результате того, что Фрейд вообще решился на эту авантюру, на свет появился психоанализ. И на самом деле так и должно быть, поскольку в данном случае потерпела неудачу именно потребность Фрейда разгадать истеричку, тогда как его желание создать науку, напротив, принесло свои плоды. Это ключевое различие между уровнем потребности и желания также ложится в основание анализа через различение принципа удовольствия и принципа реальности: если чему аналитик и обучает своего анализанта, причём почти всегда не буквально, так это тому, что его потребности не подлежат прямому удовлетворению, но вот способность желать, т.е. давать своему удовлетворению отсрочку без какой-либо гарантии его получить, оказывается гораздо более удачным вариантом реализации той же потребности. Безусловно, это компромисс, и частью наслаждения приходится поступаться, но этот компромисс того стоит, в том же смысле, в котором от ребёнка требуется удовлетворять свою анальную потребность не сразу, а только в подходящем для этого месте – как минимум, подождать, пока мать доведёт его до уборной. И поскольку аналитик на этом уровне от субъекта ничем не отличается, то и ему не пристало заниматься удовлетворением потребностей, поскольку и у него есть своя область обитания – желание аналитика.

Если же начинающий аналитик избегает работы с истеричкой и пытается войти в анализ через регистр потребности, – например, потребности стать аналитиком, исцелять, писать вызывающие мурашки тексты, построить карьеру или поддерживать своей практикой достоинство психоанализа, то тогда он или она почти неизбежно попадает в позицию, которую я в недавно выложенной работе по истерии назвал позицией “хорошего наследника”. Хороший наследник психоанализа – это субъект, претерпевающий торможение непосредственно перед областью аналитического желания, но при этом презентующий себя как сформированного аналитика, который совершенно точно обращается с вверенными ему анализантами и аналитическим знанием “рукопожатным” образом – т.е. здесь сразу вводят измерение чистоты намерений, той самой “чистой совести”, даже если не артикулируют это явно. Такой аналитик пытается проскочить во многом неудобную работу с истеризованными субъектами, которая не сулит ему ничего, кроме плодотворной неудачи, и потому сам оказывается анализом истеризован.

И, на мой взгляд, сегодняшнее положение аналитической инициативы связано с тем, что интересующиеся анализом не интересуются условиями отправления желания аналитика, т.е. не заняты “невежественным перебором” лежащего перед ними знания, но пытаются “с чистой совестью” запрыгнуть в позицию аналитика двумя характерными способами, которые мне напоминают истерическую и обсессивную симптоматику – я не настаиваю на диагнозе, но лишь указываю на сходство в устройстве поведения.

Итак, какого рода трудности испытывают хорошие наследники психоанализа? При сползании в нечто напоминающее истерическую позицию “наследством” аналитика становится “субъект особенного желания”, т.е. он ощущает стремление заниматься исключительными случаями – субъектами психоза, аутического спектра и декомпенсированными иными видами расстройств, особенно если это очень юные субъекты, так что при этом аналитик почти неизбежно соскальзывает в “заботу армии спасения”, против которой Лакан уже предупреждал. При попытках работать с “особыми случаями” без прохождения через истерию аналитик сам застревает в трясине истерической заботы, не понимая, что работать ему нужно не там, где страдают, а там, где страдающим уже пытаются помочь в этой неповторимой “спасающей” манере. Его торможение – “возня со страдающими”, которая затрудняет аналитический перебор, поскольку такой аналитик поверяет своё знание “отзывчивостью” подопечных, тем самым впадая в самые дремучие ловушки пресловутой “коммуникации”, словно у него есть нужда “социализировать” страдающего, как если бы он являлся его новой “хорошей матерью”. 

Выпадающие на это место аналитики отказываются знать, что симптом устроен как метафора и, как правило, пользуются понятием “бессознательное” так, как ни Фрейд ни Лакан им не пользовались – т.е. пытаясь сказать, что это область “принципиально невозможная для понимания”, обрекающая наши надменные попытки знать на неудачу и заставляющая считаться с индивидуальностью всех проявлений субъекта. Похоже, здесь задействуется истерическое ускользание, в оправдание которому приводится рукопожатный призыв Лакана “не знать” – что, очевидно, само по себе довольно сильно связывает руки аналитику и приковывает его к подопечному субъекту в роли сиделки, заботливо стерегущей индивидуальность его желания.

Видимо, в случае возни с особыми субъектами грязной изнанкой ситуации является тот факт, что аналитик не может определиться, что с ними делать, словно они “мерцают” – потому навязчивые указания на “сингулярность” субъекта следует прочитывать именно как оправдание беспомощного положения аналитика, который связан тревогой по рукам и ногам и вместо анализа вынужден сдувать пылинки со своего особенного подопечного. Если прислушаться к непрекращающимся разговорам об “индивидуальности проявлений бессознательного”, то в них можно различить истерическое требование признать “власть уникальности” субъекта, а заодно и того аналитика, который, как заботливая сиделка, единственный смог разглядеть это сокровище.

Если оказавшийся на истерической стороне “сырой” аналитик будет “ускользать” от положений анализа в сторону “разнообразия мнений”, по сути поддерживая желание своих особых подопечных, то оказавшийся в позиции навязчивости аналитик занят фарисейством, т.е. постоянными критическими указаниями на “нечистоту” высказываний его коллег или других “психопрактиков” по сравнению с чистотой материалов “канонизированных” аналитиков. Выпавший на эту сторону “сырой” аналитик возится уже не с субъектами, что несомненно большой плюс, а со “знанием крупных аналитиков”: это хороший наследник, который оказывается “втянут” в анализ со стороны, где заниматься им проблематично именно ввиду давления авторитета признанных аналитиков, которые видятся “пророками”, а не коллегами. Такой аналитик буквально вынужден критиковать своих коллег, которые с его точки зрения “неискренне” обслуживают наследство крупных аналитиков, поскольку их претензия на профессиональный престиж представляется ему возмутительным скандалом. Зачастую он действительно верно подмечает совершаемые его коллегами по цеху ошибки и особенно сильно возмущён, что те совершенно не тревожатся, т.е. не испытывают на себе давление авторитета признанных фигур, которое заставило бы их гораздо щепетильнее обращаться с оставшимся от предшественников знанием.

Потому он, как хороший наследник психоанализа, размещает в себе тревогу нерадивых коллег и начинает их преследовать, въедаясь в их материалы с целью разоблачить. Т.е. это классический жест обсессика, который ищет именно морального превосходства за счёт более анально-трепетного отношения к “сокровищам” по сравнению со своими конкурентами, которые, по мнению такого невротика, с этими ценностями не считаются, но при этом по неясной причине гораздо быстрее получают то признание, в котором, как ему кажется, он отчаянно нуждается. Через критику такой аналитик пытается замарать, т.е. буквально “бросается грязью” в тех, кто с его точки зрения не оправдал возложенных “пророками психоанализа” надежд, давление авторитета которых он на себе постоянно ощущает. По всей видимости, замаран в результате этих критических атак оказывается сам возмущенный аналитик, что вынуждает его время от времени “сбрасывать кожу”, меняя псевдонимы и личины, поскольку “грязными руками” трогать унаследованное сокровище он не имеет права, так как тогда потеряет моральное превосходство над более беспечными коллегами. Очевидно, что такой аналитик никогда не позволил бы себе того, что позволил себе Фрейд – т.е. миф о мёртвом Отце, который с самого начала был именно что “грязным скандалом” и только за счёт этого сохранил свой потенциал, такой аналитик никогда не выдаст, поскольку производимый им продукт должен блистать своей безупречностью.

Несформированный аналитик в истерической позиции делает с психоанализом то же, что с точки зрения теории Биона должна делать хорошая мать: он “переваривает контейнируемые нечистоты”, т.е. психоаналитическое знание, чтобы вернуть его своему подопечному субъекту “чистым”, наставив  таким образом его развитие на рельсы благополучия. Психоанализ здесь рассматривается только как знание, имеющее или не имеющее “ценность” при работе с особым субъектом, т.е. проходит по разряду нечистот, которые при неправильном обращении могут “навредить” индивидуальности, и потому их нужно подавать в “переваренном”, очищенном виде. Жест несформированного аналитика в позиции навязчивости, который обвиняет других в недостаточно въедливом вычитывании оставленных “пророками” истин и причинении им позора своей “неправильной теорией и практикой”, есть форма смешивания с дерьмом с позиций “охраны святыни” – т.е. презренным неприкосновенным объектом здесь выступает знание крупных аналитиков. Это отсылает к невротической фантазии о “непризнанном гении”, который один среди прочих достаточно чист помыслами, чтобы претендовать на признание и избавление от тревоги.

По всей видимости, наиболее важно здесь то, что в обоих случаях областью торможения является именно психоаналитическая этика: в первом случае специалист считает неэтичным не заботиться об индивидуальности своих подопечных, тем самым укоряя анализ за его строгость и нечуткость, во втором неэтичным считается плохое обращение с наследством крупных аналитиков. Безусловно, всё это находится на уровне той же анальности, на котором находится совесть – именно поэтому я говорю, что в данном случае имеется слабость желания, поскольку всё это говорит о попытках удовлетворить потребность, а не следовать желанию аналитика. 

Об удовлетворении какой потребности идёт речь, когда мы наблюдаем торможение в преддверии желания аналитика? По всей видимости, это потребность высказаться, причём высказаться, что называется, “по актуальным проблемам”, т.е. речь идёт о том же производстве ценностей, которым занят ребёнок на так называемой анальной стадии. Что при таком высказывании игнорируется – здесь уместно употребить слово “вытесняется”, поскольку речь об истеризации не прошедшего закалку истеричкой аналитика, – так этот тот факт, что такое этическое высказывание, указывающее на нечистоту обращения либо с анализантами, либо с аналитическим знанием, представляет собой проблему куда большую. Это верно и при проведении личного анализа: мы знаем, что если аналитик страстно желает высказаться, например, научить анализанта наилучшим образом удовлетворять свои потребности или как можно скорее указать ему на ошибки в его речи, то такая несдержанность ничего хорошего для анализанта не несёт – не только потому, что такие высказывания со стороны аналитика не являются интерпретацией, но, что гораздо важнее, потому, что через них он пытается удовлетворить собственную потребность, и это становится для анализанта сигналом о том, что и в поле анализа он может вести себя привычным образом.

Эта несдержанность со стороны аналитика ясно указывает на то, что на его стороне имеет место слабость желания, поскольку желание потребности противоположно и по сути служит отсрочкой её удовлетворения на неопределённый срок – он желает либо сразу работать с самыми исключительными случаями в обход истерички, либо со старта производить золото аналитической теории, ускользая от того, что в случае Фрейда выпало в качестве мифа об Отце первобытной орды, который не смогли переварить. Об истеризации речь идёт постольку, поскольку эта словесная несдержанность роднит избегающего желать аналитика с истеричкой, которая в точно такой же манере раздражённо освещает, например, несправедливость поведения власти – здесь тоже стремятся высказаться, поскольку верят, что такого рода высказывания полезны сами по себе уже ввиду того, что “говорят о проблеме”, оставаясь бессознательным к тому, что такая “исполненная полезностью” речь и есть то, что власть со своей стороны постоянно производит.