Евгения Конорева

 

Новые рубежи психоанализа

 

Психоанализ – это дисциплина, состоящая из трех взаимопересекающихся измерений: клинического, теоретического и институционального. Ни одно из них не может представлять психоанализ самостоятельно, тогда как вопрос статуса психоаналитического знания как такового не может быть сформулирован без учета данного сопряжения. Тем не менее само по себе оно не является бесконфликтным и требует отдельного осмысления, которое упускается нередко и самими психоаналитиками.

Так, очевидные проблемы институциональной организации здесь долгое время тщательно умалчивались, создавая целый ряд как теоретических, так и практических ловушек, в которые сообщество, настаивающее на своей позиции, немедленно попадалось. При этом нет необходимости ограничиваться перипетиями, сопровождающими школу Жака-Алена Миллера: раздражительность, нередко перерастающая в плохо скрываемую вражду, многочисленные распри не только теоретического характера являются неотъемлемой частью психоанализа как такового.

Другими словами, заявлением, что сегодня психоанализу необходимо выйти на новые теоретические рубежи, вряд ли можно кого-то удивить. Вместе с тем сами пути выхода возможны только при условии, что уровень критического или пояснительного комментария будет наконец преодолен в пользу более продуктивного вмешательства, невзирая на то возмущение, без которого, как известно, ни одно вмешательство еще не проходило.

До сих пор обращение к психоанализу как со стороны самого аналитика, так и со стороны интеллектуала или философа нечасто сопровождалось производством нового знания или новых идей. Скорее приходится говорить о выхолащивании большинства лакановских формулировок, а также о трансформации психоаналитической терминологии в набор банальностей, к которому охотно прибегают как к соблазнительному риторическому средству для высказывания расхожего мнения или критических замечаний наиболее общего сорта.

Формулировки из разряда “сингулярность субъекта”, “этика следования за желанием”, “аналитик на месте объекта а”, “женщины не существует” и др. – давно перешли в разряд устоявшихся афоризмов, которые ввиду заложенной в них энигматичности необходимо снабжать дополнительным объяснительным комментарием. При этом вполне ожидаемо, что в результате такого подхода ни один из концептов яснее не становится, но момент, когда его можно было бы применить сообразно его месту в теории (и в клинике), откладывается на неопределенное будущее.

Не менее важно, что с академических позиций происходящее в клинике и тем более в аналитических сообществах остается по большому счету недоступной зоной. Это справедливо и в обратном направлении: зачастую аналитики не готовы покидать границы клиники и своего профессионального комьюнити, оставаясь в неведении относительно того, каким трансформациям подвергается психоанализ на “чуждой” им территории.

Любопытно, что после нескольких десятков лет вполне ощутимой стагнации с небольшим временны́м разрывом на психоаналитической сцене появляются два независимых мыслителя, которые не только подвергают критике сложившуюся ситуацию, но и предлагают ряд новых теоретических решений. В русскоязычной среде изучением актуальных затруднений психоанализа занимается Александр Смулянский. В его второй книге “Метафора отца и желание аналитика” среди прочего представлен подробный анализ кризисной ситуации, в которой оказался термин “желание аналитика”. Спустя три года была опубликована книга бразильского исследователя Габриэла Тупинамба “Желание психоанализа”, где также предлагается исследование наиболее чувствительных и ускользающих от обсуждения мест психоаналитического предприятия.

Можно сказать, что оба мыслителя обращают внимание на спорные, но не всегда очевидные проблемы, чтобы с их помощью “прочертить общие пределы сегодняшнего исторического состояния лакановского мышления,”¹ как говорит Тупинамба. Необходимо не только, возможно впервые за долгое время, обнаружить практические, организационные и концептуальные затруднения, но и сделать их легитимными объектами психоаналитической мысли. Последнее, по обыкновению, сталкивается с серьезными трудностями, поскольку изнутри самой ситуации эти проблемные зоны оставались по вполне определенным причинам невидимыми.

Так, Тупинамба указывает на существование тупиков, которые становятся заметными лишь при одновременном рассмотрении всех трех измерений психоанализа, поскольку проблемы, связанные с функционированием одних регистров, очень часто оказываются замаскированы благодаря смещению в другие. Например, затруднения с которыми специалист может столкнуться в клиническом случае, удобно списать на широко распространенный миф о том, что психоанализ нельзя закольцевать некой догмой и представить как единую связную теорию, способную отчетливо сформулировать клиническую картину по аналогии с медицинским дискурсом. Очевидно, насколько рискованно подобное заявление, граничащее с признанием в своем собственном бессилии.

Тупинамба отталкивается от теоретической нестыковки в стратегиях моделирования, изначально принятых самим Лаканом и впоследствии проработанных Жаком-Аленом Миллером, которые привели к неограниченному усвоению логики означающего как общей онтологии. В своем анализе он показывает, как из-за приверженности означающему в качестве общей модели для речи Лакан не смог соблюсти необходимую теоретическую дифференциацию и склеил измерение речи, производимой локально внутри анализа, с речью в целом.

Это идеологическое замыкание лакановского мышления Тупинамба называет “фетишизмом означающего”, поскольку представление об означающем, переросшее до масштаба онтологического значимости, не позволяет больше рассматривать само аналитическое пространство как в первую очередь искусственно созданное образование. Последнее препятствует дальнейшим попыткам формализации различных сторон психоанализа и приводит к целому ряду злоупотреблений на других уровнях, включая институциональный. Ошибочное, по мнению Тупинамба, представление о том, что именно психоаналитическая теория открывает путь к самой сути логики срабатывания означающего, позволяет лаканистам легко обмануться на счет своих собственных возможностей, заставляет их “пренебрежительно относиться к автономности других областей мысли и в итоге закрывает доступ к дальнейшим исследованиям и изобретениям внутри самого психоанализа”.²

Выходом из сложившегося положения могла бы стать новая теория означающего, которая будет учитывать социальные и материальные условия самого пространства, где оно возникает, другими словами, условия сеттинга. Сеттинг, являясь результатом ограничения, вводимого правилом свободных ассоциаций, представляет собой в первую очередь искусственное образование – следовательно, условия его возникновения должны быть приняты в расчет.

Непреложным условием здесь выступает, во-первых, желание аналитика (которое в свою очередь нуждается в дополнительной формулировке), а во-вторых, желание психоанализа, поддерживаемое в равной мере как аналитиками, так и анализантами. Здесь Тупинамба подходит к ключевой теме книги, поскольку предпринятый им анализ указывает на необходимость теоретически локализовать роль анализантов как не менее важную часть аналитического мышления.

Что же касается самой идеи бессознательного, вокруг которой так или иначе выстроено все предприятие психоанализа, – его можно помыслить как нечто, рождаемое исключительно внутри сеттинга. У бессознательного нет никакого самостоятельного, онтологического бытия, его существование можно концептуализировать не иначе как результат “конституирования эффектами речи”, причем речи крайне специфической, произведенной внутри искусственных границ сеттинга в процессе свободного ассоциирования. Тогда как перенос, учреждаемый в рамках аналитического опыта, не просто освещает или подсвечивает реальность бессознательного, как принято думать, но в первую очередь порождает ее, делает ее интеллигибельной.

Само бытие бессознательного включает отношение переноса: “его онтологическая устойчивость не независима от социальной формы, через которую оно себя выражает”.³ В переносе происходит актуализация бессознательного таким образом, что она замещает нечто, до того не обладавшее никакой полной устойчивой реальностью. Несмотря на то, что мы с уверенностью можем утверждать, что бессознательное существует в процессе клинической работы, его нельзя распространить за пределы данного пространства, как если бы бессознательное обладало отдельным, независимым бытием.⁴

При этом в формулировке Смулянского бессознательное также является не некой абстрактной субстанцией, открытой Фрейдом, а “эффектом, возникающим между двумя сферами, которые задействует совершённое Фрейдом вмешательство – сферой аналитической практики и сферой публичности, где фрейдовская речь на уровне ее взаимодействия с широкой общественностью вызывает те же последствия, что и речь аналитика в анализе”.⁵

Что же касается переноса, то было бы ошибочным сводить перенос к представлению о его сугубо психическом происхождении или же к инструментальной стороне, то есть к технике его использования, поскольку перенос представляет собой не психическую реакцию, а “регулятор производства аналитического знания, в поле которого находится всё психоаналитическое сообщество в целом”.⁶ Значимой частью этого сообщества являются и анализанты, которые оказываются вовлечены в психоаналитическую перспективу на гораздо более принципиальном уровне, чем принято считать: именно перенос на сам психоанализ, а вовсе не на конкретного аналитика, толкает будущего анализанта на столь рискованное предприятие.

Смулянский указывает на то, что оперировать с понятием переноса так, как это предполагается в традиционном фрейдовском изводе – с точки зрения последнего, перенос все еще мог послужить анализанту точкой опоры для построения новых отношений – уже не представляется возможным. Перенос в том виде, как его формулирует Лакан, включает субъекта в отношения, не имеющие никаких социальных аналогов вне анализа. В рамках переноса ни прежние, ни потенциально новые отношения субъекта с его окружением не претерпевают благотворной трансформации, но происходит установление динамики, координаты которой принципиально отличны от уже известных субъекту.

Рассуждая же о методологии Фрейда и о тех нормах поведения аналитика в анализе, которые им были предположительно заданы, Смулянский предупреждает против расхожего представления о некоем “чистом” желании, которое призвано так или иначе направить аналитика на путь поисков бессознательного.

В целом, попытки ответить на вопрос, что же из себя представляет пресловутое желание аналитика, можно подытожить следующим образом: желание аналитика представляет собой агальму, загадку, которая конфронтирует анализанта с неудобоваримым фактом наличия функции желания как таковой. Последнему никогда не суждено быть явленным, но тем не менее в ходе анализа предполагается, что субъекту необходимо признать за своим желанием его действенность, прекратив таким образом болезненное функционирование в режиме требования.

Однако для поддержания уровня загадочности аналитику вменяется необходимость строгой абстиненции: именно пресловутый отказ от всех “земных страстей” представляется визитной карточкой аналитика, которую даже нет нужды при встрече предъявлять. Ссылаясь на рассуждения Лакана о единственной этической максиме, возможной в рамках психоанализа – императиве следовать за своим желанием – комментаторы сходятся на том, что отношения анализирующего субъекта с его желанием в пределе должны демонстрировать отказ от всяких “патологических привязанностей”. По примеру блистательной Антигоны, идущей в осуществлении своего желания до конца и воплощающей своим актом желание в чистом виде,⁷ аналитику не пристало свое желание компрометировать. 

Подобная точка зрения прочно закрепилась во многом благодаря работам Брюса Финка. Так, Финк говорит: “Выражение Лакана «желание аналитика» относится не к контрпереносным чувствам аналитика, но к своего рода «чистому желанию», которое отличает аналитика – аналитика не как человеческое существо с присущими ему чувствами, а как функцию, роль, которую он играет и которая может быть сыграна самыми разными людьми. «Желание аналитика» – это желание, сфокусированное на анализе и только на нем”.⁸

Приводя множество примеров из своей собственной практики и практики коллег, Финк настаивает на совершенно особенном статусе желания аналитика, который тем не менее необходимо не только постоянно поддерживать, не поддаваясь на различные искушения, но и по сути создать, включить его в обиход с самой первой встречи аналитика и анализанта, с самого первого рукопожатия, которое даст анализанту понять, что аналитик “желает” видеть его в своем кабинете. Среди прочего Финк приводит подробный инструктаж, каким именно способом аналитик должен выказать свое желание в случае отмены сессии или при нарушении правил сеттинга:

Аналитик должен поддержать позицию желания – желания, чтобы пациент говорил, видел сновидения, фантазировал, ассоциировал и интерпретировал – даже несмотря на возможную неприязнь по отношению к анализанту. Аналитик призван поддержать эту самую позицию, это строго аналитически ориентированное желание.⁹

С одной стороны, сама чистота желания здесь так или иначе сводится к идее поддержки желания анализировать и сохранения сеттинга, где будут созданы условия для работы с желанием анализанта. С другой стороны, в подобного рода указаниях сквозит плохо скрываемый посыл: желание аналитика – это инструмент, подлежащий тонкой настройке и нуждающийся в постоянном сервисном обслуживании. Если не будут приняты соответствующие меры, от желания аналитика не останется и следа, а аналитик моментально окажется в положении, где сама работа с бессознательным будет самым серьезным образом подорвана.

Однако уже в курсе 2016 года Смулянский обращается к тезису Лакана о том, что к чистоте вопрос желания аналитика вовсе не сводится:

Истерия выводит нас на след чего-то такого, что я назвал бы в анализе его первородным грехом. Не могло же дело без него обойтись. Настоящий грех, наверное, один – это желание самого Фрейда. Тот факт, иными словами, что было во Фрейде нечто такое, что проанализировано никогда не было.¹⁰

Для того чтобы каким-то образом ответить на вопрос, в чем именно “желание аналитика” может заключаться, необходимо в первую очередь учесть, что с буквально понятым желанием анализировать оно если и связано, то самым косвенным образом. Ни желание знать, что из себя представляет бессознательное анализанта, ни желание позволить этому бессознательному беспрепятственно явить себя в условиях сеттинга к “желанию аналитика” несводимы.

В “Направлении лечения” Лакан делает желание аналитика стержнем всего психоанализа: цель анализа, как и его застой или сопротивление ему, подчинены желанию Фрейда, в том смысле, что как Фрейд, так и его первичное, до сих пор неизученное желание являются симптомом психоанализа. К вопросу специфической “нечистоты” обращается и Серж Котте в своей книге “Фрейд и желание аналитика”, указывая на риск серьезной деформации и потери всякой последовательности, если психоанализ будет и дальше смешиваться с желанием его основателя.

То, что будущее психоанализа зависит от дела Фрейда, становится очевидно только в том случае, если мы можем определить тот страстный элемент, который Фрейд в него вложил. Если принять во внимание грандиозность этого наследия, трудно представить, к какому еще источнику аналитик может возвести свою собственную принадлежность.¹¹

Однако, несмотря на ряд ценных замечаний касательно того, что можно было бы назвать “сомнительными” интенциями Фрейда, Котте рисует портрет Фрейда как ученого, одержимого стремлением к истине и упрямыми поисками реального, с которым он связан некой “дьявольской силой”. Котте утверждает, что манера Фрейда теоретизировать вытекает из его желания открыть то, что должно оставаться скрытым: разгадать сокровенную, непристойную тайну бессознательных порывов сначала своих пациентов, а позже – и всего человечества.

Другими словами, версия Котте все еще не отвечает на вопрос, каким именно образом “нечистота” желания Фрейда продолжает производить эффекты на всей территории психоанализа. Смулянский же в свою очередь указывает, как впервые после смерти Фрейда Лакану удалось зарегистрировать наличие тревоги, которой оказывается отмечено психоаналитическое движение и которая, ввергая аналитиков в смятение, приводит к торможению в вопросах теоретического производства и практики. Лакан локализует истоки этой тревоги в том самом “нечистом” доаналитическом желании Фрейда, которое сохраняет свой статус в качестве несублимированного и крайне неудобного остатка.¹²

Что касается особенности возникновения и функционирования этого желания: в первую очередь, оно не сводится, как было сказано выше, к генитальному желанию мужчины вернуть истеричку в рамки гетеронормативности. Напротив, Фрейд выказывает признаки иного желания, так как в речи истерички ему удалось зарегистрировать особое наслаждение, отказываться от которого в ее намерения не входило: нечто побуждало истеричку обращаться с воззванием к генитальному мужчине. То, что обнаруживает Фрейд – это именно призыв истерички приобщить генитального мужчину к альтернативному источнику наслаждения. Именно в этом намерении он не собирался истеричке потакать, а инструментом в этом конституирующем для самого анализа отказе послужила его же тревога, а вовсе не педагогическое настояние вернуть истеричку в лоно патриархальных устоев.

С одной стороны, Фрейд хотел, чтобы истеричка предъявила свой объект, а с другой – вынуждал ее от него отказаться. Другими словами, эти изначально окрашенные двусмысленностью отношения Фрейда с объектом истерички и делают его желание неудобоваримым и чуждым. Однако аналитическое сообщество не смогло признать того, что настойчивое стремление Доры изменить природу генитального желания, сама ее непреклонность и послужили частичным объектом влечения Фрейда, так что и фрейдовский метод как таковой не может не нести на себе следы его первоначального “сырого” желания. И несмотря на то, что оно служит отправной точкой аналитического проекта в целом, а также продолжает воспроизводится в каждом отдельно взятом анализе, его вытеснение привело к необходимости “дрессировки” аналитика путем введения новой профессиональной этики, что упразднило необходимость строгого теоретического обоснования.

Тупинамба также обращает внимание на этот ключевой момент: желание аналитика не является “чистым” – другими словами, оно не основано на пустой форме отсутствия патологических интересов со стороны аналитика:

Вместо этого оно требует отстранения от речи анализанта, “абсолютного несовпадения” именно с ней. И значит, сокровенный центр этого сообщества совпадает с его наиболее внешним материалом – с речью тех, кто стремится в анализ.¹³

Размежевавшись таким образом с вводящими в заблуждение представлениями, мы получаем возможность артикулировать проблемные места и тем самым сделать шаг в сторону преодоления свойственного психоаналитическим сообществам запирательства относительно их собственного фукнционирования.

Кроме желания аналитика, Смулянский возвращает в повестку еще несколько ключевых тем: насколько оправдано смещение собственного психоаналитического аппарата в вопросах изучения материальный стороны психоанализа, то есть организации и функционирования сообществ и школ? Можно ли провести полноценную аналитическую работу, не прибегая к помощи смежных дисциплин, многообещающий союз с которыми нередко рискует оказаться чем-то весьма неоднозначным.

Тупинамба разрабатывает пути выхода из тех тупиков, к которым привело не вполне продуманное задействование других теорий в деле формализации психоаналитического аппарата. В частности, он упрекает психоаналитиков в том, что последние, с легкостью перенимая целый ряд концептов из других дисциплин для своих собственных нужд, не горят желанием отвечать взаимностью и каким-либо образом разделять смежное с ними поле. Почему, спрашивает Тупинамба, мы с такой неохотой вносим вклад в каком-то другом месте? Это позволило бы значительно расширить горизонты собственного вопрошания и увидеть наши проблемы со стороны, тогда как сейчас они находятся в слепой зоне:

Поэтому мы обречены на вечные скитания среди одних и тех же старых как мир вопросов, без конца продумывая по новой то “женское наслаждение”, то “Реальное”, то отношения невроза с психозом.¹⁴

В попытке найти подобающий формальный облик наиболее затруднительным местам в теории и практике, настойчиво избегающим формализации (таким как институциональная организация или переход), сам Тупинамба обращается к внушительному списку теорий – начиная с японского марксизма и заканчивая теорией трансфинитных чисел. Одна из задач, поставленных в “Желании психоанализа” – открыть дорогу новым, еще неизвестным теоретическим решениям.

Смулянский же ставит вопрос в иной плоскости: он исходит из той же проблемной перспективы, но не видит необходимости покидать психоаналитический аппарат, для того чтобы нащупать (и преодолеть) предел собственных возможностей психоанализа, “требующий от него нового усилия мысли” .

Стоит отметить, что налет идеологизма, отмечаемый Тупинамба, имеет несколько слоев. Речь идет не только о том, что сами аналитики зачастую пользуются понятиями так, чтобы оправдать целый букет скрытых идеологических допущений или попросту отсутствие ясного понимания фундаментальных вещей. Свою лепту вносит и общая интонация культуры подозрения, которая приучила критиков выдергивать наиболее пикантные понятия из их изначальной среды обитания и использовать их по своему усмотрению. Вернувшись же по кругу в оборот психоаналитической среды, эти понятия получают вторую жизнь уже в трансформированном виде, привнося элементы, которые изначально ей были чужды. В результате мы вынуждены констатировать “вечные скитания” и обивание порогов вокруг упомянутых Тупинамбой изрядно потрепанных тем.

В связи с этим было бы поспешно упрекать аналитиков в пренебрежении к якобы менее проницательным дисциплинам. Эту ситуацию можно рассмотреть иначе, и Смулянский, переосмысляя результаты неизбежного сопряжения философии и социально-критической теории с психоанализом, вносит разрыв именно со стороны последнего, причем имманентными ему средствами.

Тупинамба выражает несогласие с “привилегированным” статусом, который психоанализ сам себе нескромно назначает. Смулянский же показывает, что даже если с этим тезисом согласиться, то из этого вовсе не вытекает, что именно со стороны психоанализа как некоего “руководящего принципа” исходит движение по оценке и корректировке других дисциплин. Если анализ и позволяет себе суждение “обо всем на свете” – ханжество, которое заставляет Тупинамбу пуститься в целый ряд разоблачающих процедур, – то лишь в ответ на выдвинутое от лица интеллектуала требование принять участие в гуманитарном проекте по улучшению общественного благосостояния.

Одним словом, когда Тупинамба обеспокоен тем, что “современный лакановский психоанализ очень комфортно ощущает себя в качестве верховного судьи, принимающего решения о праве на существование остальных начинаний мысли”¹⁵ – можно адресовать ему встречный вопрос: не является ли это лишь последствием запроса, осуществленного по направлению “к” анализу, а не “от” него?

Так, Тупинамба считает, что именно шаг по формализации теории дискурсов, предпринятый поздним Лаканом, “создал теоретическую поддержку для объявления психоанализа универсальным инструментом по раздаче диагнозов не только социальным и прочим недугам, но и другим дисциплинам”.¹⁶ При этом, по мнению Смулянского, причина прямо противоположена:

Целью внедрения Лаканом “дискурса аналитика” была не попытка изолировать психоаналитическую деятельность от прочих практик как более чистую, а напротив, энергичный выход психоаналитика на широкую публичную сцену после длительного затворничества психоаналитической дисциплины, которая со смертью Фрейда почти утратила намерение сообщаться с так называемой “текущей интеллектуальной ситуацией,” где тем не менее эта дисциплина продолжает свою другую жизнь.¹⁷

Для Смулянского, невозможно рассуждать о психоанализе без учета условий зарождения этой новой дисциплины и ее последующего продвижения в социальном поле. Речь идет не только о Лакане, но и о самом Фрейде, который создавал психоанализ в тесном взаимодействии с общественностью, и парадоксальным образом сама реакция публики служила опережающей иллюстрацией его теоретических положений.

Производство учения, говорит Смулянский, “исходит из той же проблематической точки, к которой само это учение силится подойти и которая постоянно смещается под действием тех сил, что вызвали изначально к жизни некое высказывание, как и тех, что были самим этим высказыванием в созданную им ситуацию привнесены”.¹⁸ Здесь происходит топологическое закручивание, на которое указывал уже Луи Альтюссер в своем тексте “О Фрейде и Марксе”: психоанализ, как и марксизм, не занимает нейтральной позиции, но сам, являясь частью конфликтного объекта своего исследования и разделяя с ним его противоречивый характер, занимает позицию cкорее предвзятую.¹⁹

В связи с чем необходимо не только учитывать уровень теории, то есть слов Лакана, но и опираться, прежде всего, на его действия, поскольку именно “стратегия и траектория его продвижения своих идей смогли поколебать ранее сложившийся расклад” и вывели психоанализ на “условно враждебную для него территорию”.²⁰ Враждебную постольку, поскольку патронажная тактика до-лакановских аналитиков, принявших эстафету по поддержанию огня аналитической процедуры после смерти Фрейда, рассматривала влияние внешней среды как неоправданный риск: здесь чувствовали угрозу целостности и чистоте учения. Основной заслугой Лакана, таким образом, можно считать именно выход из этого длительного периода изоляции через ту точку, где само развитие теории находится в тесном сопряжении с ее аудиторией. Именно от лица последней психоанализу было незамедлительно адресовано требование предоставить теоретический продукт, способный не только дать ответы на от века тревожащие субъекта вопросы, но и произвести вполне конкретное изменение в социальной действительности.

Когда Тупинамба напоминает, что мало просто читать Лакана, необходимо начать мыслить вместе с ним, для него это означает необходимость учитывать “контекст борьбы”, то есть вполне реальный исторический вызов, перед которым стоял психоанализ в момент лакановского вмешательства. По большому счету, он рассматривает сдвиг 1963 года как поворотный момент в учении Лакана, поскольку теперь перед последним возникла задача не просто отмежеваться от Французского общество психоанализа (ФОП), но и сформулировать содержательную, “позитивную” программу дальнейших действий. Это исторический переход от критики к созиданию, вернее, к не вполне удавшейся попытке созидания, чему и посвящена книга бразильского автора.

Однако для Смулянского упомянутый “контекст борьбы” располагается именно в месте пересечения теории и публичности, что также сообразуется с высказыванием Тупинамба о том, что “историческая форма идеи бессознательного дана не в серии клинических случаев или теоретических примеров, а, скорее, в форме публичных заявлений: того, что было психоаналитиками заявлено как возможное от имени идеи бессознательного”.²¹

Безусловно, данный доклад может послужить лишь вступлением к тому повороту в осмыслении актуальных тупиков психоанализа, который предпринимается в работах упомянутых исследователей. Однако нам удалось показать, что именно на этом пути можно рассчитывать на выход из сложившейся ситуации.

 

---

 

Библиография

1. Althusser, L. On Marx and Freud // Rethinking Marxism. A Journal of Economics, Culture and Society. Volume 4 (1), 1991.
2. Cottet S. Freud and the Desire of the Psychoanalyst. Transl. Beatrice Khiara, John Holland, and Kate Gilbert. London: Karnac Books, 2012.
3. Fink B. A Clinical Introduction to Lacanian Psychoanalysis. Theory and Technique. Cambridge: Harvard UP, 1997.
4. Лакан Ж. Четыре основные понятия психоанализа. Семинары, книга 11 (1964). М.: Гнозис, 2017.
5. Лакан Ж. Этика психоанализа. Семинары, книга 7 (1959-1960). М.: Гнозис, 2006.
6. Смулянский А. Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии: Фуко, Деррида, Лакан, Жижек. М: Рипол-классик, 2021.
7. Смулянский А. Клиника в воронке: как вопрос доступа сегодня порождает и дестабилизирует психоаналитические институции // Тупинамба Г. Желание психоанализа. М.: Рипол-классик, 2024.
8. Смулянский А. “Преобразование влечений в психоаналитическом акте” // Лакан-ликбез, лекция от 12.04.2016. https://www.youtube.com/watch?v=DfGyxky7Fjc&t=1s 
9. Смулянский А. Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе. М.: ВШЭ, 2019.
10. Тупинамба Г. Желание психоанализа. М.: Рипол-классик, 2024.