Денис Колосов

 

Сексуация пола и ее отношение к остроумию

 

 

Ф. Раневская

 

Когда мы говорим об остроумии в его отношении к бессознательному, в числе первых соображений, приходящих на ум, могут встретиться отсылки к сублимационному удовлетворению, к символическому обороту униженного полового или анального объекта. Ярким примером работы остроумия является психоаналитическая интерпретация. В конце концов, в сердцевине остроумия лежит эффект неожиданности, случайной встречи, тюхе (Τύχη), что и делает работу психоанализа эквивалентной функционированию бессознательного. Каков механизм срабатывания остроты нам тоже известно: сперва шутка или анекдот повышают акции той ценности, которая зашифрована в центральном означающем описываемой ситуации, а затем, когда накал достиг максимального уровня, резко обесценивает его, швыряя уже пустой и никому не нужный объект совсем недавнего восхваления под ноги Другому. Иначе выражаясь, острота – это такое же компромиссное образование бессознательного, как и симптом: это разрыв, результат вычитания между двумя актами высказывания. 

И вот здесь стоит вспомнить, что для того, чтобы эта разница между возвеличенной значимостью означающего и его обсценной низменностью сработала как остроумие, любой объект, будь то анальный или оральный, должен быть уже отмечен печатью фаллоса. Ведь именно в процессе опадения органа, его детумесценции, сменяюшей эректильное взнуздание, впервые обнаруживает и реализует себя функция минус-фи (-φ). Здесь мы можем отметить, что отнюдь не экскрементальный характер означающего делает его приоритетным объектом остроумия. Ведь до сих пор многие аналитики склонны напрямую увязывать истерическое с женским, а обсессивное с мужским. И как раз таки проблематика, поднимаемая в данном тексте, послужит наикратчайшим путем к достижению той точки зрения, из которой мы не сможем проводить водораздел между условно “женским” способом отправления остроумия и “мужским” как между двумя типами насмешек, обыгрывающих оральный или же экскрементальный объекты. Очевидно, что нам необходимо продвинуться дальше, туда, где объектального различия между “М” и “Ж” уже нет и, соответственно, не существует не только симметрии, но и асимметрии, не только аналогии, но и оппозиции между специфически мужским и сугубо женским способами удовлетворения остроумием.

Здесь мы перейдем к лакановской теории сексуации, в соответствии с которой мужчина, как известно, дан в символическом целиком, а вот женщина – она “не-вся”. Этой не-всей ее делает возможность частичного нахождения, если можно так выразиться, на нейтральной территории, не отмеченной господством фаллического означающего в том смысле, в котором оно безраздельно подчиняет себе мужчину, так что он оказывается с этой территории невыездным.

Итак, остроумие – это то, что изначально укоренено в Метафоре Отца со стороны ее символического измерения: отцовское означающее замещает материнское, в результате чего выпадает означающее желания (фаллос) и формируется Я-Идеал. Наслаждение трансформируется и настраивается на фаллический лад: невозможное наслаждение (jouissance) замещается прибавочным (plus-de-jouir). Другими словами, ключевую роль в этом заместительном процессе играет логическая операция последовательного чередования, счёта через один. Данное математическое действие позволяет сохранить различие и не допустить сведения двоицы к единице. Таким образом, срабатывание Метафоры Отца неизменно чревато некоторым неучтенным остатком, выпадающим объектом нехватки, который позволяет и далее бесперебойно функционировать фантазму, поддерживающему функцию желания. Само же по себе различие в данном случае означает, что желать как угодно не получится, что несмотря на то, что в области способа желания существует известная вариативность, каждому конкретному субъекту уготован только один, и он вполне определен Я-Идеалом, вытекающим из отцовской метафоры.

Сексуация – это данный на уровне символического установления определенный способ отправления субъектом своего желания, обращения с нехваткой и ее объектом. В сущности, это еще одна концептуализация субъектного становления, которое, как известно, никогда не достигает своего завершения. Если Фрейд избирает для этих целей заимствованную им из медикалистского дискурса науку о неврозах, то Лакан, задействуя структуралистское мышление и математическую теорию множеств, разворачивает перспективу сексуационных процедур, предопределяющих прижизненные стратегии субъекта, выстраивающиеся вокруг и по поводу фаллического означающего.

Также из лакановского учения мы знаем, что пол по сути один. При этом нельзя сказать, какой именно. То есть сексуационная концепция дает нам выигрыш в том, что здесь мы уже можем не выделять две половые сексуационные позиции – половая сексуация одна, но сама сексуационная процедура срабатывает в два такта. Дело в том, что для того, чтобы какая-либо процедура была вызвана к жизни, необходим некоторый стимул, рождающийся из нехватки. Другими словами, алгоритм всякого действия, всякой логической операции базируется на антиномии, парадоксальном “противоречии вне противоречия”: чтобы сексуирующий механизм был приведен в действие, чтобы в нем был хоть какой-то смысл, он должен отталкиваться от противного себе жеста, нацеленного на бессмыслицу. Сексуирующая процедура состоит в настоянии инстанции Имен-Отца на приоритете различия, размежевания перед ставкой на единение, обезразличивание. И если бы не это второе, которое в логическом времени всегда выступает на месте первого, предшествуя отцовскому настоянию, поскольку выступает в качестве стимула, в ответной реакции на который отцовская метафора приходит в движение, никакой бы сексуирующей процедуры и половой сексуации не было бы вовсе.

Другими словами, условная “Женщина” целит острием своей речи в то, чтобы, по словам Алена Бадью, посчитать два за одно, обратить двоицу в единицу. То есть истина и мысль того, кто о фаллос спотыкаться не вынужден, устремлены в платоновские хляби Единого. Логика срабатывания того, что обозначено у Лакана в качестве мужской части сексуационной формулы отвечает прерыванием этой линии размышлений, одергиванием того, кто с бременем различия, являющегося эффектом удвоенной (в случае мужчины) кастрации, считаться не намерен. Это удвоение связано с тем, что мальчик, в отличие от девочки, на третьем такте эдипа подвергается дополнительной кастрационной процедуре. Как и всякий субъект, через кастрацию на уровне вхождения в язык и последующую кастрацию материнского Другого на первом такте кастрационного комплекса женщина, конечно же, проходит. Однако на выходе из Эдипа, на третьей фаллической стадии, она возвращается к идентификации с матерью, принимая позицию “бытия” фаллосом мужчины. В то же время будущий мужчина, обнаруживая в этом пункте несостоятельность в деле идентификации с реальным отцом, вынужденно принимает из рук последнего так называемый паспорт или грамоту Лакастра – ничем не обеспеченный фьючерс, отложенную в будущее передачу прав на возможность пользования фаллосом по известному назначению. По сути, это такая филькина грамота на пользование и распоряжение тем, что досталось не на правах наследственного владения, но по доверенности от отцовского представителя. На протяжении всего своего прижизненного, никогда не достигающего завершения, становления полом он будет спотыкаться об это означающее и сопряженный с ним Я-Идеал, будучи не в силах без последствий отмахнуться от его предписаний.

Именно эти вводные создают ситуацию, которую можно описать следующими словами Серена Кьеркегора:

“Женщина объясняет и отвечает на все вопросы, касающиеся земного, конечного существования, мужчина только гоняется за ответами на вопросы о бесконечном. Так оно и должно быть, и у каждого из них есть свои печали и горести: женщина рождает в болезнях детей, мужчина страдает, рождая идеи. Но женщина не знает страха сомнений и мук отчаяния, выпадающих на долю мужчины, не потому, что совсем чужда идей, а потому, что получает их, так сказать, из вторых рук”.¹

Именно производство идей и призвано каким-то образом объяснить обстоятельства необратимости угрюмой мужской участи. В этом смысле то самое “бесконечное”, на которое тщится произвести ответ мужчина, и есть не что иное, как завещанный не бог весть кем фаллос – то, на что никак не положиться, но на существующие по его поводу имущественные права постоянно приходят счета, от уплаты которых никак не уклониться. Забегая вперед, скажем, что в числе этих ответов и идей как раз и фигурирует остроумие.

Поэтому, хотя логических истинностных процедур в действительности две, пол и режим становления полом, в сущности, один, ибо сама диалектика полового одна. Другое дело, что есть сексуированное и вне-сексуированное требования, намекающие на то специфическое удовлетворение, которое могло бы гипотетически за каждым из них стоять. Как пишет в книге “Метафора отца и желание аналитика” А. Е. Смулянский: 

“Любому признаку воодушевления, устремленности речи в неизведанные и желанные дали, реальный отец немедленно противопоставляет один из этих псевдокоммуникативных жестов, чем сбивает сыновнего субъекта с толку. Вопреки тому, что о вмешательстве отца обычно думают, здесь задействуется не принцип реальности, эта тихая гавань доводов и фактов. Напротив, на просьбу их предъявить реальный отец, захваченный прерывающим жестом, отвечает с крайней неохотой, поскольку его миссия состоит не в призыве с ними считаться, а, минуя внесексуированное требование ребенка, подвести его к тому ассоциируемому с полом желанию, которое будет направлять его в дальнейшем”.²

Здесь мы вплотную подходим к тому, какую изначальную форму и оттенок носит остроумие и какая историческая миссия в становлении субъективности на него возложена.

Развивая эту мысль, Смулянский далее отмечает:

“Данное напоминание, какую бы ситуативную форму оно ни принимало, совершается на уровне означающего, которое служит для желания основным регулятором. Вот почему в своей предельной форме реакция отца стремится к издевательской редупликации, дерогативному удвоению, обнаруживающему неслучайные параллели с практиками глумливой идишизации. В ответ на акт высказывания, чье центральное означающее указывает на ценный, с точки зрения говорящего, объект, отцовский язык перекраивает его на иной лад, используя префикс той или иной степени обсценности. Деятельность реального отца, таким образом, состоит в возвращении говорящему его же означающего в гротескно искаженном виде, обнажающем его бессодержательность”.³

В качестве собственного добавления хотелось бы предложить разделение общей сексуационной процедуры на два аспекта, или логических такта, где первый из них срабатывает дважды. Эта процедура начинается с вне-сексуирующей речи. Далее в качестве ответа на нее следует сексуирующая. И, наконец, завершает цикл вторичная реакция первой на вторую. Но обо всем по порядку.

Из последней формулировки Смулянского непреложно следует, что отцовская острота в виде саркастической издевки выполняет роль функции, нормализующей образ желания субъекта с точки зрения его размещения в стойле необходимости держать ответ на вопрос пола, сексуальных не-отношений, вытекающих из недоразумений, связанных с перипетиями кастрационного комплекса.

Речь идет о том, что для мужчины кастрация в виде практически безальтернативной “брачной” перспективы связана с тем, что помимо единственно доступного для него фаллического наслаждения органа, единственным продуктом, на который он может претендовать, является ребенок (дети). Здесь он становится той функцией, тем подвижным соединением, назначение которого состоит в обеспечении семьи и подрастающего поколения. Еще один ребенок, еще один дом, еще одна квартира, машина, еще одна “дневная норма корма”, еще одна семья и т.д. Это становится порочным кругом, превращающим мужчину попросту в снабженца и завхоза. Именно это является участью реального папаши, который, будучи вписан в эту роль, теряет свою субъектность и тот головокружительный потенциал, который был ему якобы завещан от века. Он мог бы строить новые миры и цивилизации, совершать великие научные открытия, создавать теории, делать фантастические изобретения, писать книги и музыку, снимать фильмы, удостаивающиеся самого высокого признания... Но все, что он, в соответствии с отцовской метафорой, раз за разом получает – семья, жена и ребенок... Он уходит, но в другом месте его ожидает то же самое: еще одна семья, еще один ребенок.

Это положение дел является фундаментальной скорбью того, кто встал под ярмо отцовского закона. Поэтому можно утверждать, что любая острота есть не что иное, как горестное сожаление, возражение и одновременно смирение перед этой участью. Иными словами, первоисточником и прообразом любого удачного анекдота является анекдот на тему превратностей и сомнительности брачной перспективы для мужчины. На пятом году своего семинара Лакан говорит:

“Я имею в виду пациента, который, рассказывая мне на кушетке свою историю и говоря о своих ассоциациях, вспоминал о временах, когда он со своей подругой, с которой впоследствии вступил-таки в присутствии господина мэра в законный брак, жил безобрачно (maritablement). Вы, наверное, уже поняли, как все это на схеме Фрейда можно записать. Сверху будет стоять слово безбрачно (maritalement), означающее, что они не женаты, а снизу — наречие, отлично описывающее ситуацию как женатых, так и неженатых: безобразно (misérablement). Вместе они и дают слово безобрачно (maritablement). Это не то чтобы сказано, это лучше, чем сказано. Вы наглядно убеждаетесь здесь, насколько само сообщение больше не только автора его, ибо воистину посланник бога говорит здесь устами этого простеца, но и самой речи, которая служит его носителем. Контекст, как выразился бы Фрейд, этого высказывания, не дает оснований полагать, что со стороны пациента оно было шуткой, и вы так бы и не узнали о нем, не выступи я в данном случае в качестве Другого с большой буквы, в качестве слушателя, причем слушателя не просто внимательного, а слушателя разумеющего, в полном смысле этого слова. Тем не менее слово это, оказавшись в нужном месте, то есть в Другом, стало великолепной, прямо-таки блестящей остротой”.⁴

Мы можем с легкостью представить себе случай мужчины средних лет, который, к примеру, смог построить успешный бизнес, создать благополучную ячейку с любимой женщиной. Все, казалось бы, идет как по маслу, как нельзя лучше. Но вот, в тот момент, когда появляется на свет плод их желания и любви, его будто подменяют. Появляется тревога, выраженная в сугубой неудовлетворенности и ощущении полного жизненного фиаско. Нарастает отчужденность главы семьи от жены и ребенка, разговоры о разводе, за чем следует и распад семьи. Мужчина говорит, что это видимое благополучие, этот успех стали для него комфортным болотом, которое ощутимо мешало ему развиваться и достичь широкого признания на ниве скорее творческой, нежели хозяйственной. А ведь он, по его словам, мог бы претендовать на то, чтобы стать влиятельным композитором или известным художником. И таких историй так много, что мы легко могли бы положить их в основание нашей сексуационной теории.

Именно здесь в сексуирующей процедуре мы встречаемся с буквой. Лакан рассматривает букву как нечто бессмысленное и в силу этого отмечающее судьбу субъекта, постоянно вторгающееся в его жизнь в механизме навязчивого повторения. Именно к букве посредством ироничного передергивания пытается свести переоцененное, то есть перенасыщенное возвышенными смыслами, означающее, лелеемое своим чадом, реальный отец. Он возвращает мысль, устремленную ввысь неописуемых творческих свершений и мифической сверхреализации, на грешную землю тех, кто приносит свою жизнь на алтарь матримониальности и биологического самовоспроизводства, продолжения вида.

В сущности, половая сексуирующая мысль укоренена в том, что в нашей культуре обычно связывается с условно мужской позицией, поскольку, как полагается, более непосредственно наследует завещанному реальным отцом. Отталкиваясь от интуиции Смулянского, я бы хотел предложить на суд публики гипотезу о существовании также и де-сексуирующей мысли, которая приводит к рассогласованию с предрешенностью судьбы, заложенной в образе желания реального отца. Такую мыслительную операцию мы условно проведём по части того, что традиционно полагается женским, то есть способным наслаждаться как-то “ещё”. Таким образом, сексуирующая мысль не имеет никакого основания, кроме как в необходимости выставить опровергающий ответ на проявление мысли вне-половой, де-сексуирующей.

Как было отмечено выше, в рамках психоаналитической  мысли, прошедшей структуралистскую перепрошивку, мы можем больше не ставить вопросов в терминах мужского и женского. Тем не менее, попросту отбросить и не учитывать социальную мифологию, навязчиво настаивающую на специфической напряженности между мужским и женским, мы также не можем.

В этом взгляде на вещи есть доля истины, которая хоть и заблуждается, но именно этим своим заблуждением и указывает на то, что интересует нас в первую очередь: на локализацию наслаждения. Всякое указание на женскую бесшабашность, особенности устройства женской логики, отсутствие у женщины чувства такта в конечном счете считывается в качестве основания женскому субъекту в способности к остроумию отказать. Последнее же, как уже было сказано, отсылает нас именно к вне-сексуирующему аспекту сексуационной процедуры. Поэтому, в целях преодоления чрезмерной абстрактности изложения и его сближению с жизненными реалиями, знакомыми каждому из дискурса о половом, мы, указывая на отсутствие необходимости пользоваться означающим “мужчина” и “женщина”, тем не менее, проведем свою линию размышлений, запараллелив и даже отождествив сексуирующий и вне-сексуирующий такты сексуационной процедуры, соответсивенно с “мужским” и “женским” остроумием.

Возвращаясь теперь к вышеприведенной цитате из Кьеркегора, мы можем аккуратно проинтерпретировать и особенность символического бытия женщиной, которая “объясняет и отвечает на все вопросы, касающиеся земного, конечного существования... не знает страха сомнений и мук отчаяния, выпадающих на долю мужчины, не потому, что совсем чужда идей, а потому, что получает их, так сказать, из вторых рук”. В аналитическом рассмотрении это означает, что женщина – та, кто остается серьезной, она не шутит, поскольку структурной потребности у нее в этом нет. На самом деле женщины, конечно, еще те шутницы и острят не хуже мужчин, однако они или сами ответно редуплицируют передергивающую речь реального отца, или же получают этот юмор “из вторых рук”, то есть прибавляют мужскую ситуацию к своей. Этот последний жест представляет собой тактическое отступление женщины на уровень той процедуры мысли, которой всецело отдан мужчина. Однако для нее это отнюдь не упрощение ситуации, но, напротив, усложнение. Здесь все происходит по пресловутому регрессивному сценарию. Лакан напоминает нам, что регрессия у Фрейда – это не просто покидание более зрелых позиций, освоенных субъектом в генитальности, и его деградация, отступление на рубежи прежних инфантильных форм отправления наслаждения, но, напротив, прибавление последних к генитальным, то есть еще большее усложнение его актуального положения. Так же обустроена ситуация остроумия на стороне женщины. Можно сказать, что если мужчина острит как дышит, то есть это его, пользуясь терминологией Бадью, родовой удел и практически единственная форма взаимозачета, которую практикует с ним Другой, то женщина, для того, чтобы иронически подвесить ситуацию, вынуждена действовать интеллектуально более изощренно и нетривиально. И в этом смысле такое условно женское, то есть вне-сексуирующее, остроумие устроено сложнее, по крайней мере, на один логический шаг, чем насмешки и колкости мужчин.  Она должна отступить на более примитивные позиции мужской истины и удвоить ее, карнавально спародировав. По сути, она удваивает мужскую невозможность своей дозволенностью, чем указывает на его еще более досадное положение. Как следует из сказанного, это действие носит снисходительно благосклонный по отношению к мужчине характер, что может задевать его еще больше. Именно поэтому многие мужчины, ведомые подозрением и ресентиментом, склонны отказывать женщинам в способности к созданию эффектов комичного. Знаменитое мизогинное “Женская логика том №…” говорит именно о возможных условиях женского остроумия, в той степени, в которой они же отрицаются, поскольку приставка не должна нас сбивать с толку: остроумие это и есть ум как таковой, интеллектуальная способность производить метонимическое смещение означающего, застрявшего в заскорузлой метафоре.

Пожалуй, в этой связи стоит более принципиально развести не-заблуждение мужчины и женщины. Как мы уже увидели, мужчина не-заблуждается именно в отношении истины, истины своего положения как обреченного и безысходного. Здесь мужчина оказывается на позициях консервативного политика или нянек, описанных Фрейдом. Они правы в отношении того, что способны зафиксировать в тот или иной момент наслаждающуюся материю, однако при этом грубо заблуждаются относительно ее природы и принципа функционирования. Например, консерватор проницательно осведомлен о наслаждении, которого, по словам Лакана, “не надо бы” и которое питает в своем проекте социального переустройства леволиберальный активист, тогда как фрейдовская нянька регистрирует это наслаждение в отправлениях предоставленного ей на попечение младенца.

И хотя мужчина не так уж неправ в том, что по отношению к женскому его наслаждение носит крайне усеченный профиль, а женщина способна наслаждаться разнообразнее и полнее, он заблуждается в плане оценки характера и места производства этого наслаждения. Так, вместо того, чтобы увидеть его в практиках женского письма и широко распространенных образцах медиапродукции, он ниспосылает проклятия на якобы имеющую место женскую распутность. Хотя в действительности речь идет не о склонности к случайным половым связям, а о всеядности и невзыскательности в области производства и потребления культурного продукта, отмеченного чертами латентного, невозможного наслаждения. Так, Смулянский по данному случаю приводит в пример литературную подростковую продукцию в виде фан-фикшн романов или же молодежные практики косплея. К подобным же образцам можно отнести и все более популярную сегодня кинопродукцию, в которой объектом специфически женской фантазии становятся не только поврежденные и нарушенные мужские субъекты (психопаты, социопаты, аутисты и проч.), но и те, кто в качестве объектов, в такт современной эмансипаторной повестке, отнесены к угнетаемой, бесправной, несправедливо обойденной вниманием части современного мира. Вся подробная продукция пронизана jouissance и призвана вызвать в субъекте мужской сексуации тревогу, которую тот не может отреагировать без нежелательных политических издержек и репутационных потерь. В этом смысле то, что именуют сегодня новым викторианством, является хорошим примером “женского” вне-сексуационного остроумия. Это своеобразный комичный жест издевательской солидаризации с “обкорнанным” мужским наслаждением, “присоединение” к нему. Его посыл можно было бы сформулировать следующим образом: “Раньше геронормативные мужчины отказывали в наслаждении себе и запрещали наслаждаться всем остальным (женщинам, детям и т.д.). Теперь мы сделаем так, чтобы избежать встречи с этим наслаждением не мог никто – и в первую очередь вчерашние запретители. При этом мы будем использовать в этих целях те же репрессивные методы, что и они”. Это своего рода “пародия шиворот-навыворот” на предыдущую историю патриархального колониализма.

Остроумие женщины, таким образом, в том, что она та, кто может побыть кем-то для кого-то. Это она, сменяя маски маскарада, становится для мужчины тем самым, чего ему в наслаждении предположительно не достает. Если она “та, кто становится”, и именно в этом она не ошибается, поскольку субъективность и заключается в постоянном, никогда не завершающемся становлении, то мужчина – “тот, кто уже стал”, он тот, кто он есть. Он тот, кто, как он полагает, знает, что значит быть мужчиной, что значит “иметь” фаллос определенным образом. И здесь он как раз таки заблуждается, поскольку “стать” раз и навсегда нельзя. Для того острота и нужна – чтобы те, кто никогда не в состоянии встретиться, поскольку никак не могут заговорить друг с другом, все-таки и неожиданно для себя на встречу наткнулись. В этом смысле на женщине лежит большая и воистину сложная задача – проявить смекалку в упражнении остроумием в ответ на тот жест горькой самоиронии, который в переработанном виде достался мужчине в наследство от реального папаши.

В пункте этого встречного остроумия и обнаруживается тот факт, что пол и сексуация пола одна, поскольку все движение закручено вокруг одного и того же пункта: способа наслаждения вне-пола и его трансформации в речи. Ну и конечно, следует констатировать, что женское остроумие существует, просто оно находится не в том месте, где его отсутствие обычно регистрируют мужчины.

Именно это делает женские практики остроумия совершеннее, а женщину, по словам Ницше, хитрее и умнее мужчины. Именно этого ей и не могут простить мужчины. В конечном счете, в соответствии с меткой интуицией Лакана, произнесшего однажды: “Либо наша практика ошибочна, либо мы признаём это”,⁵ раз острота срабатывает, значит мы ошибаемся.

Таким образом, в связи с вопросом отношения сексуации к остроумию, мы можем утверждать, что, хотя в соответствии с мыслью Лакана, подхваченной Бадью, женщина – эта та, кто заблуждается, необходимо эту линию размышлений продолжить и сказать, что заблуждается и мужчина, только делает он это на другом уровне и основании. Так, мужчина поддерживает свою правоту на уровне истины, о которой было сказано выше, но, очевидно, ошибается в отношении знания, знания о наслаждении и его инструментах. Женщина же, напротив, заблуждается в истине, но не ошибается в знании. Женщина мастак по части наслаждения: в отличие от мужчины, наслаждение которого прочно-напрочно привязано исключительно к фаллосу, спектр ее способов наслаждаться действительно впечатляет. На основании этого женщина способна образовывать по отношению к мужчине, к жалким крохам его наслаждения ироничную снисходительность, что обеспечивает ей доступ к союзу с ним, поскольку она знает, что именно этой мужской обделенностью она и сможет наслаждаться в браке или другой форме матримониальности. Мужчина же приобретает способность соединиться с женщиной в силу того, что ему доступна истина ее заблуждения насчет него самого, но закрыто знание о том, чем она могла бы насладиться в нем самом. Вся эта воистину трагикомедия положений есть не что иное, как шутейный ответ на не-существование сексуальных отношений между мужчиной и “Женщиной”. Именно в месте диалектического сопряжения сексуирующей и вне-сексуирующей операций, цели которых и разнонаправлены, и одновременно стоят на службе у одной общей миссии поддержания сексуационной процедуры как таковой, и находится функция остроумия, происходящая из меткого и ядовитого передергивания реального отца. С одной стороны, она является реакцией на чрезмерную экзальтацию и необоснованные притязания вне-сексуирующей речи, с другой, создает прецедент для обратного отреагирования этой последней на себя. Эта вторичная редупликация, осуществляемая вне-сексуирующей речью на прерывающее вмешательство сексуирующей, и представляет собой удвоение всей ситуации современного субъекта и одновременное придание ей дополнительной безысходности.