Евгения Конорева
1.07.2019

Обзор книги Александра Смулянского
"Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе".
Москва: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019.

Как это ни парадоксально, но судьба Лакана, что, собственно, было спрогнозировано им самим, повторяет судьбу Фрейда. В Римской речи 1953 г. Лакан говорит о закономерном забвении фрейдовской мысли, которое заполнило собой пустующее место мэтра. По словам Лакана, превратившись «едва ли не церемониальный формализм», психоаналитическая теория сосредоточилась на «передаче техники – унылой, полной затемняющих дело умолчаний и панически боящейся всякой свежей критики».¹ Автор «Метафоры отца и желания аналитика» недвусмысленно указывает на то бедственное положение, в котором находится психоаналитическая теория и практика 40 лет после смерти самого Лакана, и предлагает радикально «свежий» и бескомпромиссный взгляд на ключевые вопросы психоанализа.

По мнению Смулянского, столкнувшись лицом к лицу с тревогой, которой неизбежно окрашено психоаналитическое движение, аналитики после Фрейда вынуждены обратиться в бегство. Лакан локализирует истоки этой тревоги в желании Фрейда и вводит новое понятие, призванное указать на элемент, лежащий в основе психоаналитической практики как таковой. Обращение к этому несублимированному, неудобному остатку  могло бы вывести психоаналитическое сообщество на новые теоретические рельсы, однако в силу неспособности справиться с таким образом индуцированной тревогой, после Лакана наступает новый виток торможения. «Метафора Отца и желание аналитика» демонстрирует, как упущение связи между желанием аналитика и желанием отца-основателя приводит к стагнации психоаналитической мысли.

В то время как в своей второй книге «Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории.» Смулянский намечает нестыковку в теоретических разработках концепта желания аналитика, третья книга предоставляет в полной мере аналитическую интерпретацию происходящему в психоаналитической среде запирательству.

Именно то благоговение, которым отмечено желание аналитика, приводит к утечке его ресурсов. Как отмечает автор, вытеснение доаналитического желания Фрейда привело к необходимости «дрессировать» аналитика путем введения строгих правил сеттинга, утверждения этического кодекса поведения аналитика, разработкам понятий переноса и контрпереноса и тд. Одним словом, психоаналитическая среда, не имея возможности проанализировать первоначальное, «нечистое» желание Фрейда, теряет к аналитику доверие и вынуждена его воспитывать. Как ни странно, при ближайшем рассмотрении лакановское вмешательство не привнесло структурных преобразований в вопросе желания аналитика. Новые призывы, такие как «быть верным своему желанию», «оставаться на месте объекта а», не получив должного объяснения, довольно быстро переходят в разряд указаний. Подобное упрощение теории является сигналом интенсивного беспокойства по поводу хрупкости аналитического предприятия, - подозрение, с которым автор решительно не согласен. Скорее, сложившаяся ситуация лишь свидетельствует об устойчивом непонимании истинных рычагов анализа, что и является одной из тем «Метафоры отца».

Анализ – это практика, устроенная по образцу желания Фрейда. Обращаясь к особенностям возникновения и функционирования этого желания, «Метафора Отца и желание аналитика» предоставляет свежий взгляд на отношения отца-основателя с истерическим субъектом. Автор утверждает, что в основании анализа лежит не генитальное желание мужчины, выраженное в стремлении вернуть истеричку на рельсы ее наслаждения, указав ей путь, где она может обрести вновь то, что ею, по предположению тогдашних врачей, было утеряно и вызывает к жизни типичные истерические симптомы. Напротив, Фрейд выказывает признаки иного желания, так как он знал, что истеричка от своего наслаждения никогда не отказывалась. Проницательно заметивший дополнительное измерение того желания, которое побуждало истеричку обращаться с речью к генитальному мужчине, Фрейд уже не мог с этой речью расстаться.

По мнению автора, обнаружить существование желания как такового можно только на территории собственного желания. А значит, Фрейд был вынужден столкнуться с наличием желания, которое резонировало с его утверждениями о научной строгости и непредвзятости. Противясь признанию этого желания, Фрейд по сути создает аналитический метод.

Набившая оскомину история с Дорой обретает в «Метафоре отца и желании аналитика» неожиданный поворот. Фрейд в этой новой интерпретации выступает не только в привычной роли аналитика, но и в своеобразной роли анализанта. Мы видим Дору, которая кроме своего пресловутого желания получить заповедные знания о сексуальности, вполне отчетливо предъявляет Фрейду еще одно желание, которое он успешно не замечает. Недоумение Доры адресовано тому, что же именно движет Фрейдом. Ее вопрос: что в действительности побуждает профессора предоставлять сцену для ее речей. Ведь Фрейд оказался единственным, кого всерьез заинтересовали до сих пор никому не нужные речи истерички, и это не ускользнуло от ее проницательного взгляда.

Побуждая истеричку производить речь, до которой никому другому не было дела, Фрейд выдавал наличие инородного, не связанного с его профессиональной деятельностью желания. Несомненно уловившая наличие этого внешнего элемента, Дора совершает нескольких попыток добиться от Фрейда ответа, однако встречает с его стороны сопротивление и покидает анализ. По предположению автора, Дора предвосхитила рождение аналитической теории, так как, располагая оригинальным  «протоаналитическим аппаратом», смогла разглядеть наличие у Фрейда желания, которое он сам подвергал тщательному вытеснению. Фактически Дора опередила Фрейда в постановке вопроса об инстанции желания (67).

Такова вкратце история возникновения желания аналитика, описанная в книге. Лежащее у истоков создания теории до-аналитическое желание Фрейда не было должным образом осмыслено, между тем именно с этим вытесненным желанием должен считаться каждый аналитик, так как оно является ключевой пружиной психоанализа. Фрейдовское желание отказывать, оставаясь не сублимированным, тем не менее служит отправной точкой аналитического проекта в целом, а также продолжает воспроизводится в каждом отдельно взятом анализе. Однако, сведя его наличие к вопросам профессиональной этики, аналитическая среда не смогла дать этому до-аналитическому желанию должного объяснения.

Противясь обслуживанию истерического требования, Фрейд выказывает желание «отклонять процессы определенного типа, демонстрировать отказ» (128). Фундаментальный запрос истерички изменить общество и способы отправления желания Фрейдом отвергаются, тем самым создавая саму технику психоанализа. Воздвигая преграду на пути ее требования, он ставит истеричку перед лицом ее бытия, охваченного желанием произвести революцию в устроении наслаждения генитального мужчины. Особенность его аналитической позиции заключается в той характерной неуступчивости, которая и позволяет ему обходиться с наслаждением истерички иначе, чем генитальный мужчина.

Автор отмечает, что неуклонно отвергая проект истерички, Фрейд вовсе не пытается поскорее загладить все углы, а напротив, желает довести ситуацию до предела (150). Поскольку Фрейд обнаружил, что истеричка отказывается следовать завету, наложенному отцовской метафорой, призывая к иному, негенитальному наслаждению, он желает разоблачить ее «ханжество». Однако инструментом в этом начинании ему служит его же тревога, а вовсе не настояние обратить ее на рельсы нормативного наслаждения. Опираясь на Лакана, Смулянский утверждает, что фрейдовский метод не может не нести на себе следы его первоначального «сырого» желания, которое не было окончательно сублимировано. Однако аналитическое сообщество не смогло признать того, что настойчивое стремление Доры изменить природу генитального желания, сама ее непреклонность послужили частичным объектом влечения Фрейда. Даже Лакан, обозначив вопрос об объекте, на котором зиждется желание аналитика, оставил его в стороне. «Метафора отца» обращается к теме объекта, как того, что «воодушевляло Фрейда либидинально». С одной стороны Фрейд хотел, чтобы истеричка предъявила свой объект, а с другой — вынуждал ее от него отказаться. Таким образом, окрашенные двусмысленностью отношения Фрейда с объектом истерички и выдают суть его неудобоваримого, чужеродного желания. Очевидно, что только сам Фрейд имел доступ к этому объекту, в то время как аналитики сегодня подобраться к нему не в состоянии.

Не менее важным моментом является тщательно избегаемая в аналитической среде тема насилия. По мнению автора, само присутствие желания аналитика неизбежно привносит элемент насилия (131), что в свою очередь порождает определенные трудности и двусмысленности среди аналитиков, которые вынуждены этот элемент переработать. Таким образом вопрос о желании аналитика еще не был поставлен, поскольку по умолчанию предполагается, что побуждение анализирующего субъекта не может рассматриваться вне связки с идеей поддержки анализанта. Заход Смулянского позволяет размежеваться с такой однобокостью и тем самым поставить вопрос о задачах анализа под совершенно иным углом.

Как уже было указано выше, рассмотрев отношения отца-основателя с его первыми и исторически важнейшими пациентами, Смулянский проводит аналогию между истерическим и аналитическими проектами. Получается, истеричка так же заинтересована в инстанции желания и способах его отправления, как и сам анализ.

Итак, гениальное изобретение Фрейда заключается в обнаружении того, что собственное «я» и бытие, отмеченное желанием, не совпадают (82). Однако, выступая в защиту желания, Фрейд нигде не предписывает его долженствования. Проявив заинтересованность к утопическим речам истерички, он в первую очередь занят изучением самой функции желания. Между тем, оказавшись на стыке дискурсов истерического и университетского, аналитическая теория возвела феномен желания в ранг морального императива (151).   

Анализируя изменения в психоаналитической среде, автор указывает на реакцию двойного сопротивления со стороны послевоенного анализа: не только смычка клиники с функцией желания, но и факт того, что сам метод является по сути дериватом желания Фрейда – приводит к расщеплению аналитической практики. Лакановский заход с акцентом на инстанции желания не возымел должного эффекта, так как под растущим давлением дискурса университета этот посыл был планомерно переиначен. Лакан с настоятельностью указывал на универсальность функции желания, которая распространяется на любого субъекта – как на аналитика, так и на анализанта. Однако влияние Университета привело к обособлению желания аналитика как некоего избранного, самобытного феномена, помещенного в этические координаты.

По мнению Смулянского, несмотря на то, что фрейдовская инициатива устанавливает правила аналитической ситуации, тем не менее ей чужда опора на этические координаты. Для Фрейда аналитик это, прежде всего, субъект, обретающий в анализе форму для собственного желания. И потому все те качества, которые принято приписывать профессиональной этике, были лишь закономерным последствием отношений Фрейда с объектом его влечения. Поддержание почтительной дистанции, деликатность и прочее атрибуты добропорядочного аналитика продиктованы «задержкой со стороны либидо, ищущего обходные пути для избежание чрезмерного напряжения от столкновения с объектом влечения» (153).

Если смыслом анализа является заграждение требования, то под влиянием дискурса университета вся эта перспектива оказывается «риторическим провалом». В рамках  «психоаналитического академизма» Лакановский призыв сохранять верность своему желанию сам неминуемо преобразуется в требование. Отсюда озвученная в «Метафоре отца» необходимость вернуть из теоретического забвения вопрос отцовской метафоры, поскольку именно отцовская инстанция призвана указать на наличествующее желание как таковое, а также на разные пути обхождения с ним.

В связи с этим Смулянский справедливо указывает на то, что в рамках пост-колониальных теорий, а также всевозможных направлений гуманитарного или социального толка, отцовская инстанция напрямую связывается с практиками подавления и насилия. Сегодня вопрос отцовской инстанции подвергается безапелляционному остракизму и на повестку дня выносится лишь один изолированный аспект — связь генитального мужчины с инстанцией власти и запретом. В то время как лакановский подход, делающий упор на то, что основной функцией отцовской метафоры является введение различий в желании, — оказывается радикально отброшен.

Смулянский призывает вернуть на повестку дня вопрос связи между тремя элементами: функцией желания, означающим, вводимым отцовской метафорой, и, возникающей как следствие, вынужденной неравновесности. Отцовской метафорой задаются различные формы желания, отмечающие бытие субъекта как такового. Более того, автор полагает, что психоанализ, связанный с работой отцовской инстанции, также основывается на конфронтации субъекта с доступным ему способом желать и, следовательно, являет собой одну из возможных форм психосексуальности.

Бесспорно, именно теоретическое расширение лакановского понятия «сексуации» на несколько новых положений является наиболее впечатляющим поворотом в «Метафоре отца».

Известно, что в рамках психоанализа желание следует понимать как некую зарубку, отмечающую все сферы бытия субъекта и вносящую асимметрию уже самим фактом своего присутствия. Срабатывая на уровне означающего, отцовская инстанция призывает субъекта  занять определенную позицию по отношению к способу отправления желания. Смулянский подчеркивает неизбывность этого требования и вызванную им неравновесность, которая впоследствии сопровождает субъекта повсеместно. Будучи отмеченным функцией желания, субъект вынужден с этой отмеченностью как-то справляться.

Если, следуя за Лаканом, мы полагаем, что психосексуальность – это способ иметь дело с различием полов в координатах желания, то в этом вопросе мы больше не можем ссылаться на анатомические различия или генитальное наслаждение. Речь скорее идет о вещах прямо противоположенных. В радикальной формулировке Смулянского, будучи лишь одной из форм отправления желания, половое различие является наиболее подходящим аналогом его первичной несимметричности. Пол выступает в качестве одного, пусть и немаловажного, эпизода, в то время как желание продолжает сексуироваться на иных основаниях даже после завершения так называемого сексуального развития. Поскольку, как было ясно уже Фрейду, генитальная фаза не предполагает своей полной реализации, в связи с чем мы можем говорит о сексуации как о процессе принципиально незавершенном. Исходя из чего автор разрабатывает новое прочтение процедур сексуации, предложенных Лаканом.

Именно потенциальная открытость сексуации позволяет автору ввести два новых измерения вне режима генитальности – это сексуация аналитическая и сексуация чтения. Тем самым подтверждая и развивая мысль Лакана о том, что либидо не привязано к сексуальности или к вопросу пола, а функция желания подчинена закону означающего.

Пользуясь ресурсом сексуации к перезапуску, желание аналитика вносит в аналитическую ситуацию прерывание, разрез, что вновь сталкивает субъекта с инстанцией желания. Но на этот раз у субъекта возникает шанс обнаружить альтернативные пути для его реализации вне связки с вопросом пола. Иными словами, Смулянский утверждает, что аналитическая сексуация демонстрирует необходимость и новую перспективу для реинтеграции отцовской метафоры на негенитальных основаниях.

Не менее интересным и провокационным шагом является предложение автора рассматривать чтение как особую форму сексуации. В предшествующей книге и на семинарах “Лакан-ликбез” можно отследить ряд положений, которые в “Метафоре отца” выкристаллизовались в полноценный концепт «сексуации чтения». Одним из вопросов, необходимых для понимания нововведенного концепта, является подробно проанализированная в книге“Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории” тема невроза навязчивости и его связи с публичностью.

Автор отмечает, что поиску признания, на который неизменно обречен современный субъект, не было уделено достаточно внимания ни со стороны гуманитарных наук, ни со стороны психоанализа. Предлагая детальный разбор тех обстоятельств, которые вынуждают субъекта иметь дело с вопросом публичности, Смулянский выявляет необычную связь между субъектом и тревогой другого. А именно, типичный современный субъект, который выходит на сцену в результате расщепления, внесенного высказыванием Декарта, вынужден участвовать в борьбе за признание. Невротик навязчивости, одержимый дотошным наблюдением за деятельностью других, которые смогли добиться хотя бы незначительного общественного признания, несет на себе груз “отброшенной” тревоги успешного другого. Это мешает ему на пути предъявления собственного продукта так, что не в силах справиться со своей ношей, невротик по обыкновению бросает задуманный проект на полпути.

Вместе с тем положение “успешного” другого невротик, занятый фанатичным преследованием его действий, все же рассматривает как постыдное. Ввиду того, что производство продукта субъект рассматривает как требование, все поле отношений на ниве публичной деятельности носит обсессивный характер и отмечено неуверенностью, тревогой и стыдом. Убежденный в том, что его действия не заслуживают должного уважения и полноценного символического признания, невротик, однако, отмечает, что успешный другой так же “схалтурил”. Эта догадка неизбежно вызывает стыд, причем не столько за конкретные действия на сцене Другого, сколько за сам факт участия в гонке за признание, которая, в случае успеха, могла бы увенчаться сбросом тревоги. В итоге охваченный стыдом и паникой невротик вынужден ретироваться.

Нам представляется важным указать на эту зависимось, так как в вопросе сексуации книгой мы вновь сталкиваемся со связкой между тремя основополагающими аффектами.  В первую очередь автор обращается к разбору укрепившихся представлений о том, что образование, получившее с эпохи Просвещения характер повсеместного и обязательного этапа, несет социально-политическую задачу воспитания населения. Решительно не принимающий такое объяснение, Смулянский считает, что роль образования заключается в поставке альтернативного наслаждения: тогда как строгое требование реального отца вынуждает субъекта отказаться от любой формы наслаждения кроме генитальной, субъект настойчиво ищет альтернативные источники, и образование дает к нему доступ.

Согласно Лакану, субъект это тот, кто способен получать наслаждение из означающего.  Смулянский подхватывают эту мысль и помещает наслаждение в рамки особой формы психосексуальной реализации, связанной с чтением. Зачастую мы являемся свидетелями того, как субъекты образованные оказываются в социальной изоляции и становятся объектами “сексуально окрашенных подозрений” (227). Общественность не обманывается, когда обнаруживает, что в данном случае желание субъекта претерпевает некое изменение, его более нельзя рассматривать как желание, сексуированное на базе пола. Так, объектом наслаждения, с которым читающим находится в тесных отношениях, является книга. 

Субъект, захваченный, у-влеченный чтением, ищет в литературном источнике не дополнительную информацию и не новизну,  а отсылки на то запретное знание, которое по его предположению от него скрывали. Именно повторение того, что ему уже было знакомо как нечто непостижимое и неудобное, он жаждет отыскать за фасадом “запретных” сюжетов. По мнению автора, в увлечениях Доры Фрейду удалось распознать не что иное, как эту странную тягу к повторению постыдного. Другими словами, нас тянет читать не потому, что мы ищем новых знаний или хотим, отождествившись с героем, посмотреть на себя со стороны. Ни изысканная форма литературного высказывания, ни интригующий сюжет не заставляют субъекта погружаться в чтение. Тяга к книге – это стремление вновь столкнуться с тем набором означающих, которые вызвали в нас первичное наслаждение (233). Поскольку чтение особым образом сополагает знание и наслаждение вне зависимости от пола, это влечение имеет статус негенитального.

В сексуации чтения Смулянский выделяет вторую, “невротическую фазу”, которой можно обозначить связь между нехваткой пишущего субъекта и возникающим требованием. Читающий субъект завороженно наблюдает за последствием неудачи, постигшей автора. На его глазах разворачивается драма, в которой собственным актом письма писатель признает свое полное бессилие перед лицом Другого. Столкнувшись с непостижимостью Другого, писатель не в силах сдерживать возмущения, и, пустившись в избыточное пользование языком, он в глазах субъекта немедленно утрачивает свое “мужское достоинство”. Смулянский проводит аналогию между тем, как женщина обращается с ребенком и той особой заботой, которую в отношении своих читателей выказывает писатель. Читающий субъект угадывает в позиции писателя присущую исключительно женской позиции карнавальность, что приводит его в смущение. Структурно данные отношения являются аналогией взаимоотношения полов: за благонамеренными декорациями текста, субъект неизменно регистрирует наличие добавочного наслаждения другого, который это текст написал.

Другими словами, чтение представляет собой такую форму сексуации, которая не будучи напрямую связана с сексуацией пола, тем не менее исходит из координат, заданных отцовской метафорой (246). Писатель вынуждает субъекта занять определенную позицию в отношении желания, которое он не стыдясь выносит на всеобщее обозрение.

Пределом сексуации чтения служит момент, когда субъект, ранее фанатично увлеченный художественной литературой, резко меняет курс и весь свой интерес направляет на узкоспециализированные, профильные тексты. Подобный “спад вызванного чтением либидинального напряжения” автор объясняет переходом к половой сексуации, которая вплотную сталкивает субъекта с необходимостью предоставить некий продукт. Продуктом же на этом этапе выступает не что иное, как само желание. Именно с проблематикой существования функции желания как такового вынужден столкнуться субъект на стадии генитальной сексуации.

«Метафора отца» возвращается и продолжает тему обсессивного желания, которая освещается во второй книге «Желание одержимого». Обратившись к разбору оставленного без должного внимания невроза навязчивости, автор приходит к выводу, что невротик — это субъект, стоящий на страже желания. Исходящее от отцовской инстанции требование продемонстрировать определенный способ желать становится его жизненной миссией. В своем наставническом порыве он должен проследить, чтобы другой явил свои достижения в области желания в соответствии с заветом отца. Невротик не согласен с тем, как другой обходится со своим желанием, он подвергает его критике, осуждению или высмеиванию, подстегивая другого к изменениям в способе обхождения с желанием. Тем не менее нечто препятствует субъекту в полной реализации его требования: в попытке донести свой наказ он терпит провал, так как вероятность встречи с желанием другого вызывает у него тревогу. Тревоги же невротик избегает с особым усердием, что по сути и является предметом аналитической ситуации, где субъект вынужден столкнуться со следами тревоги лицом к лицу.

Не менее интересным представляется развитие мысли о том, что главным иструментом в аналитическом процессе служит тревога аналитика. Целью анализа является не проработка бессознательного, как зачастую принято считать, а предоставление сцены для демонстрации желания, невозможной без операции толкования. Согласно Лакану, интерпретация является дериватом желания аналитика, другими словами, то, что понуждает аналитика произвести толкование исходит из его тревоги, а она, как мы знаем, никогда не обманывает. Именно поэтому и толкование никогда не бывает ложным (277). Сексуирующая тревога аналитика, вызванная к жизни неудобоваримым доаналитическим желанием Фрейда, и лежит у истоков переноса. Не имея возможности присвоить эту тревогу, анализант ее тем не менее обнаруживает, и в результате усваивает этот “неудобный” остаток в качестве нового объекта.

Автор демонстрирует, что наличие желания аналитика, которое не было окончательно освоено, создает необходимые условия для перезапуска процесса сексуации по принципу отцовской метафоры. В рамках аналитической ситуации отцовскую инстанцию нельзя свести к роли учредителя запрета на наслаждение, здесь она призвана продемонстрировать знание о существовании желания. Конфликт, возникший в рамках генитальной фазы, приводит субъекта в анализ, где он обнаруживает, что привычные ему способы наслаждаться аналитиком отклоняются. В анализе перед ним появляется перспектива выйти за пределы достигнутого уровня сексуации и обнаружить существование функции желания как таковой. Поскольку аналитическая ситуация заложена на принципах работы отцовской метафоры и сексуация является незавершеным процессом, в анализе создаются условия, позволяющие субъекту занять относительно своего желания новую позицию. 

Немаловажным является указание на то, что речь не идет о желании как о некоем выражении определенных устремлений анализанта. По мнению автора, результатом анализа является перевод действий субъекта в режим acting out-а, который не являет собой исполнение желания, а лишь демонстрирует его присутствие. В связи с чем, аcting out нельзя рассматривать как спонтанное действие, адресованное аналитику с неким намерением или обращением. Напротив, продолжая мысль Лакана, Смулянский отмечает, что  acting out – это бессознательная “реакция на аналитический процесс в целом”. При этом анализ не является попыткой трансформировать все психические неувязки субъекта, - это миф, который родился из желания Фрейда применить новую технику, завязанную на инстанции желания, и к остальным психическим процессам (282). Скорее анализ нужно рассматривать как практику, которая сопровождает субъекта на пути отказа от привычного ему способа желать в рамках генитальной сексуации по направлению к тому, что он может открыть за рамками данной перспективы. Другими словами, анализант сталкивается с пределом усвоенной сексуации и не желает расставаться с привычным ему способом отправления желания. Однако, столкнувшись с желанием аналитика, он наталкивается на преграду, которая привносит новый элемент в его собственное желание и приводит к обнаружению дополнительного измерения сексуации.

В книге “Метафора отца” впервые затронуты вопросы, которые аналитическое сообщество предпочитало обходить стороной. Если со времен выдвижения Лаканом тезиса о существовании желания аналитика и были сделаны некоторые подвижки, то происходило это на уровне скорее этическом, дидактическом. Отсылка Лакана к этому неосвоенному понятию затерялась и, возможно, впервые за последние 50 лет именно в данной книге представлен развернутый культурно-исторический анализ  желания аналитика, открывающий его тонкости и последствия.

Более того, лакановский дискурс, бойко подхваченный его многочисленными последователями, не смог избежать последствий университетского влияния. Сегодня становится все более очевидным, что аналитическое сообщество не вполне заинтересовано в фактическом развитии теории, занимаясь скорее осмыслением и детализацией хитросплетений мысли мэтра. Разбор и пояснение текстов Лакана, безусловно, необходимы, но для продвижения его теории в том же смысле, который он сам вкладывал в девиз “назад к Фрейду”, одного понимания недостаточно. Смулянский не только превосходно ориентируется в первоисточниках и перипетиях на сегодняшней теоретической сцене, но и продолжает дело психоанализа в полном смысле этого слова.

Своим вкладом в развитие психоаналитической теории он вполне отвечает девизу “назад к Лакану”. В его подаче мысль Лакана не только получает свежий виток, но и обретает достойное продолжение. В то время как многие современные мыслители заняты  пояснением формул сексуации, Смулянский, в полной мере усвоивший лакановский посыл, предлагает разработку следствий, которые из них вытекают. Радикально новые темы в “Метафоре отца”, как, впрочем, и в предыдущих книгах, подкрепляются выверенной, логически стройной аргументацией, которая при этом не лишена теоретической деликатности. Смулянский пишет масштабную картину, но дробными, точечными мазками, сохраняя мельчайшие детали. Так, тема невроза навязчивости, которая долгое время занимала маргинальное положение, обретает ряд новых, почти скандальных положений, ранее в теории не представленных. То, каким образом невротик обходится к тревогой другого, альтернативное объяснение типичных невротических состояний, прогноз субъекта в анализе, его отношения со стыдом и множество других аспектов  – предлагают свежий взгляд как на субъекта, так  и на перспективы анализа в целом. При этом автор не пускается в увещевания по поводу предположительной необходимости анализа или его терапевтической ценности, а лишь указывает на актуальное состояние без излишней ангажированности.

Вполне вероятно, что не всем придется по душе критика аналитического сообщества, предпринятая автором. Однако можно с уверенностью утверждать, что со времен Лакана это первая попытка прорваться сквозь оборону своеобразного академизма, которым, как это ни парадоксально, оказалось отмечена лакановская перспектива. Тогда как Лакан привел в негодование унылый монолит пост-фрейдовского аналитического сообщества, Смулянский, ни в чем не уступая, перехватывает инициативу и бросает вызов пост-лакановской среде, «панически боящейся всякой новой критики».

 

---

[1] Жак Лакан, «Функция и поле речи и языка в психоанализе». Москва «Гнозиз», 1995. Стр. 14.