Егор Баранов

Предисловие автора

Эта работа началась с попытки понять природу упрёков, адресованных фрейдовскому мифу об убийстве Отца первобытной орды, который не устаёт быть объектом разнообразных нападок и критики с того момента, как Фрейд вбросил его в публичное поле. При этом я подразумеваю не столько упрёки со стороны публики как таковой, т.е. в самом широком смысле и в самом разном отношении к психоанализу, но и со стороны современных психоаналитиков, которые, к моему удивлению, нередко оказываются раздражены тем, что этим мифом продолжают интересоваться несмотря на его, скажем так, скандальный характер. Раздражение это объясняют тем, что сегодня, в частности после Лакана, есть гораздо более насущные вопросы – например, вопрос психоза, ради защиты от которого этот миф понадобился самому Фрейду. Здесь почему-то утверждают, – на мой взгляд, с небрежной поспешностью, – будто отцу психоанализа за этот миф было очень удобно прятаться, и потому его нужно уже наконец уволить и, заручившись призывом Лакана “не отступать перед психозом”, взяться за то непаханное поле, где никто, кроме психоаналитика, пахать не в состоянии. 

Разумеется, я не имею намерений быть адвокатом Фрейда, поскольку уверен, что он знал, что делал, и также не спорю с тем, что работа с психотической структурой и нечастыми приступами психоза у невротиков является вотчиной психоанализа. Однако поспешность, с которой не самый безупречный продукт фрейдовской теории отклоняется аналитиками, сама по себе заставляет задуматься – и не только потому, что этот миф ни в каком виде неудобен для самого Фрейда, так что само по себе предположение о его выгодности для интеллектуализации психотического со стороны лично Фрейда, мягко говоря, не соответствует действительности. По всей видимости – я готов предложить это в качестве наблюдения, которое может не сразу предстать во всей теоретической строгости и безупречности, – Фрейд выразил именно в мифе нечто такое, что вызывало у него скорее трудность в выражении на уровне теории психоанализа того времени. Т.е. миф предоставил Фрейду своеобразную форму для высказывания некоторых истин, так, что эти истины пережили большую часть его более строгой теории, поскольку их отбросили слишком рано, не пытаясь дать именно аналитического толкования, но скорее попрекая за “ненадёжность”, не научность, мифологичность и т.д. Самое важное, разумеется, что этот миф описывает образование современного субъекта как такового – потому есть причины полагать, что “отбрасывание” фрейдовского мифа как широкой, так и аналитической публикой только прикрывается очевидными указаниями на фактологическую неподтверждённость, тогда как на деле перед нами сопротивление в самой принципиальной форме.

Как известно, по сюжету этого мифа в незапамятные доисторические времена всё человечество, под которым Фрейд подразумевает субъекта, жило в формате некой единой живой орды, которой управлял тот самый Отец. По никому неизвестной причине этот Отец владел всеми женщинами и запрещал своим сыновьям, т.е. всем остальным мужчинам племени, спать с ними. Устав терпеть эту несправедливость, они убили и съели его, ожидая, что в его отсутствие им станут доступны запрещённые ранее радости инцестуозной любви со своими матерями. Однако на деле после его смерти запрет приобрёл ещё более требовательные черты, так что сыновья оказались не только не в состоянии свободно взять женщин племени, но и, более того, были вынуждены поставить над собой моральный Закон, обязывающий их блюсти моногамию. Другими словами, со смертью Отца его запрет стал только сильнее, поскольку был перенесён на уровень совести, так что сыновей не только охватила частичная импотенция, но и понуждение подтверждать свою лояльность отцовскому запрету через отказ от наслаждения, как бы демонстрируя своим поведением, что для них он всё ещё живее всех живых и что его прижизненные предписания исполняются даже с большей строгостью, чем он мог бы рассчитывать. 

Моё исследование начинается с вопроса, который также адресован этому мифу: а что мешало сыновьям организовать “гомосексуальный рай”, просто оставив всех женщин Отцу и избавив себя от необходимости убивать и нарушать запрет?

Истерия, импотенция и гомосексуальность

Вопрос этот важен не потому, что он показывает ненадёжность фрейдовского мифа со стороны фактов, научности или пресловутой историчности, а потому что адресован его внутренней логике, чтобы попытаться извлечь её и посмотреть, почему Фрейд предложил этот миф именно так, а не иначе. Для толкования фрейдовского мифа следует заручиться терпением, заранее имея в виду, что о нём не только не сказано всего, но, более того, что сказанное о нём до сих пор было поспешными попытками этот миф уволить до того, как заложенное в нём содержание могло бы продвинуть в понимании невротизации, или, если быть ближе к духу этого исследования, – истеризации. 

При всей двусмысленности отцовского запрета, который, как нередко догадываются даже далёкие от анализа люди, играет роль скорее соблазна, подсвечивая сыновьям, чего именно они должны желать, т.е. где кроется наслаждение, доступ к которому обретается только через нарушение отцовской воли, – тем не менее одного запрета кажется недостаточно, чтобы настолько определить желающую судьбу сыновей. Как минимум, вариант “гомосексуального компромисса” остаётся – ведь в этом случае они не только не нарушают отцовский закон, но и добывают наслаждение, на которое Отец, по логике мифа, вообще не претендует. 

Заданный выше вопрос спрашивает именно это: ведь если женщины под запретом, то что мешает попросту отказаться от них? И поскольку события всё же развиваются по сценарию убийства, возникает впечатление, словно запрет на “излишне крепкую мужскую дружбу” на уровне этого мифа уже существует, хотя и не оговаривается Фрейдом. Другими словами, двусмысленность мифа заключается в том, что в нём с самого начала уже действуют те законы, к появлению которых описываемые в нём события должны были привести. И именно такого рода двусмысленность позволяет иначе взглянуть на фигуру, с которой сегодня, судя по текстам психоаналитиков, “всё понятно”, – на истеризованного субъекта. 

Истеричку прописывают в сферах власти, образования и психотерапии, её “охаживают” со стороны структурного лакановского знания, однако во всём этом внимании сквозит та самая “понятность” истерии, которой по крайней мере Фрейд не питал – и не только потому, что его заходы к анализу истеричек нельзя назвать удачными. В истерии есть что-то долгоиграющее, если можно так выразиться, не дающееся “с наскока” – что, как и в случае мифа об убитом Отце, ещё не взыскано со стороны аналитика. И поскольку для истерического субъекта характерны особые отношения с Отцом павшим и убитым, – именно поддержкой его упавшего достоинства она принуждена заниматься на уровне своих симптомов, скажем так, конверсируя в части собственного тела то напряжение, которого Отцу не хватило, чтобы “ровно стоять на ногах”, – то при дальнейшем толковании появляется возможность указать другие характерные для истерички как таковой черты, связывающие её с парадоксами фрейдовского мифа. 

Так, например, хорошо известно, что субъект истерии зачастую сочетает в себе два противоположных устремления: с одной стороны, сильную неприязнь к запретам и запретительству, так что даже самый невинный регламент может вызвать ресентиментную страсть к его нарушению и, что гораздо важнее, к разрушению самого стремления к законотворчеству у авторов регламента, а с другой – особый, я бы даже сказал, болезненно-страстный пиетет перед “внутренними запретами”, т.е. перед негласными правилами поведения, следование которым составляет строгий моральный облик истерички. В самом деле, требовательность истерички к себе и своему поведению почти диаметрально противоположна её рвению “разрушать установленный порядок вещей” – т.е. противостоять тем формам отцовского Закона, которые зовут “устоями” и “традициями” и которые в переводе на современный язык истеризованного активиста приобрели значение “социальных стереотипов”. Стереотипы эти, как мы сегодня хорошо знаем, “угнетают меньшинства”, и в первую очередь речь идёт о меньшинствах “сексуальных”, возможности появления которых во фрейдовском мифе мы не находим.

Так вот, похоже, здесь истерический субъект в очередной раз опередил психоаналитика, выводя из фрейдовского мифа те возможности, которые быстро приобрели статус политического высказывания. А именно – особая забота об “угнетённых” с требованием признания их прав и свобод “традиционным обществом”. Т.е. истеричка задействует тот же материал, что и аналитик, но со стороны истины, – так что в итоге на свет появляется не психоаналитическое высказывание, а призыв к политическому действию. В этом на первый взгляд противоречивом жесте и обнаруживается использование неистолкованных моментов фрейдовского мифа: истеричка и есть та, кто актуализирует возможность “гомосексуального рая” для сыновей, т.е. такие условия для развития сексуальности, которые как будто полностью порывают с “социальными запретами и условностями”. Всё выглядит так, словно истеричка пытается вырвать право на законотворчество, создавая ситуацию “отсутствия запретов”, где каждый может распоряжаться своей сексуальностью “на свой индивидуальный вкус”, – пункт, к которому на самом деле и сводится весь пафос разговоров об индивидуальности, особенно среди психопрактиков. 

Требование истеризованного субъекта “освободить сексуальную индивидуальность” в его собственной личной жизни нередко сопровождается тем, что можно назвать “психической импотенцией”. Дело в том, что истеричка, как правило, испытывает трудности с отправлением любовного чувства и либо вступает в любовные отношения с большим трудом, либо вообще в них не вступает, поскольку проявление сексуального влечения вызывает у неё отторжение и ощущение, что “ей нельзя”. Другими словами, истеричка не только не даёт себя любить, но и сама себе любить запрещает, поскольку с точки зрения ситуации, бессознательным носителем которой она является, всё это “чревато последствиями”, причём именно на уровне совести. В этом смысле истеричка становится субъектом, который захвачен отцовской смертью именно “с женской позиции”, – т.е. поспешная дикая интерпретация истерических симптомов врачом-неврологом как “переизбытка женственности” неслучайна в том смысле, что истеричка всё же находится на женской стороне фрейдовского мифа. Выражаясь языком этого же мифа, истеричка – это как раз та женщина, которая после убийства Отца должна стать моногамной женой одного из убийц-сыновей, однако её отношения с убитым Отцом обладают собственным потенциалом, которому в истории классического моногамного брака не остаётся места. Результатом этого “неимения места” становится то, что можно назвать “криком истерички” – в том смысле, в котором всё её существо становится живым воплощением надрывного вопля, свидетельствующего об убийстве.

Обратной стороной этого “крика” является мутизм, т.е. молчание истерички, особенно наглядно отражённое в случаях пациенток Фрейда, не желавших говорить постольку, поскольку их речи “не было места” – их буквально не желали слышать те, кто, по мнению истеричек, должен обратить своё внимание на положение “угнетённых”. Образованное политическое высказывание отсылает к “заботе о сирых и убогих” – поскольку истеричка не позволяет себе любовных проявлений, её влечение преобразуется в то, что можно было бы назвать “любовью из жалости”. Иначе говоря, истеричка едва ли вступит в близкие отношения с субъектом, который не вызывает у неё жалость, – он должен быть носителем увечья, психического либо физического, т.е. напоминать ту самую падшую фигуру, которой истеричка на самом деле посвящает себя. В этом смысле её позиция напоминает позицию монахини – как “невесты Бога”, отказавшейся от сексуальной жизни с обычными мужчинами, поскольку никто из них не может предложить ей того, что “предлагает” Бог. Однако сходство это лишь частично, поскольку истеричка – своего рода “монахиня без Бога”, т.е. субъект, центральный элемент которого изъят, так что образовавшееся пустое место понуждает истеричку обслуживать это отсутствие, тем самым налагая на свою сексуальную жизнь ещё большие ограничения. Т.е. ей, в отличие от монахини, не удаётся обойтись без симптомов несмотря на то, что своей любовной жизнью она уже пожертвовала.

Немаловажной частью этой симптоматики является та самая “забота о сирых и убогих”, поскольку, с точки зрения истерички, только субъект “неполноценный”, т.е. в буквальном непсихоаналитическом смысле кастрированный, не угрожает истеричке тем, что мы называем сексуальным влечением – и именно по этой причине его можно “любить из жалости”. В этом смысле субъект гомосексуальный как раз является тем, кто, во-первых, полностью удовлетворяет отцовскому запрету на женщин, т.е. он на них даже не претендует, а во-вторых, оказывается “выброшен на задворки” первобытной орды, в которой странный Отец зачем-то имеет всех женщин, а сыновья ему завидуют. Т.е. представитель сексуальных меньшинств с позиции фрейдовского мифа как раз является “неприкасаемым”, который Законом попросту не предусмотрен – ему нет места ни на стороне Закона, ни по ту его сторону. Он буквально не представлен в этой истории, что и делает его привилегированно заслуживающим той самой жалости, на которую истерический субъект пускается вместо того, чтобы устраивать свою личную жизнь. И в контексте мифа уклонение от отцовского запрета в гомосексуальность является тем самым “отклонением”, т.е. сексуальным увечьем сродни истерической импотенции, которое также указывает на место отсутствующего Отца. 

По этой причине подозрения Фрейда в гомосексуальности истеричек, пожалуй, немного поспешны – нежелание “вступать в брак и рожать детей” связано не с бессознательной заинтересованностью объектом своего пола, а напротив, с ужесточением запрета на объект мужской и следующим из этого отвращением к проявлению влечения, что делает истеричку скорее “асексуальной”, если бы такое вообще было возможно. Те поползновения страстной или робкой симпатии, которые для многих наиболее желанны, для истерички невыносимы – как  ужасающие предвестники той либидинозной близости, которую она, как монахиня, не может позволить себе ни в каком виде, кроме как в форме “ухода за убогими”, т.е. в форме жалостливой заботы о тех, кто в силу своего увечья не может претендовать на принадлежащих Отцу женщин, а значит, точно не может занять Его место. Тем не менее, несмотря на эту “фригидность”, истеричка вполне может не только вступать в брак, но и “производить потомство”, поскольку ребёнок способен выполнять функцию дара выбранному в супруги мужчине, которого она, разумеется, жалеет. Как если бы ребёнок мог быть тем, чего Отцу не хватило, т.е. средством восполнения нехватки, так что с его рождением фантазия истерического субъекта нередко разрешается. В общем-то, на это и намекали врачи-неврологи времён Фрейда, отправляющие истеричек “найти хорошего мужа”.